– Сколько времени вы там, Капитан…
Он угас.
– Следи за небом, он идет оттуда.
– Кто, что, черт побери?
– Мы тут не одни, Доктор.
– А кто еще?!
Но он уже снова повернулся к электронным потрохам – уже не слышит или притворяется, будто не слышит.
Я дергаюсь в ремнях, но тщетно. Лишь отдаются болью свежие синяки от могучих объятий Марабу. Я сплевываю, целясь в голову Капитана. Слюна попадает ему в затылок. Он не обращает внимания.
Стиснув зубы, я выглядываю во тьму пещеры, но, ослепленный светом внутри кабины, почти ничего не вижу. Пытаюсь сориентироваться в пространстве относительно Астроманта – той темноты внизу напротив – и относительно входа с навигационной палубы «Беовульфа» – той темноты справа. Внезапно осознаю, что, хотя многого там не высмотрю, самим движением головы у окошка я шлю во мрак громкие сигналы, то заслоняя, то открывая свет, бьющий в космическое пространство из маленького прямоугольника. Делая вид, будто корчусь в путах, я посылаю таким образом медленное SOS тени и света, тени и света, тени и света. Кому? Вероятно, Астроманту.
Чтобы не считать в панике уходящие секунды (короткий путь к истерике), я мысленно оцениваю расстояния и геометрию разрушенных космолетов. Почему в «акуле», по крайней мере, в ее здешней части, есть свет и воздух, а в «Беовульфе» нет? Как произошла эта катастрофа? Что пробило дыру в открытый космос над Астромантом? И дыра ли это вообще? Я в очередной раз выглядываю в окошко. Какой силуэт обрамляет звезды? Неравносторонняя трапеция, из прямых линий, с резкими краями.
SOS, SOS, SOS. Я вспоминаю фаланги уродливых роботов, вулкан обезумевшей автоматики, взорвавшийся и застывший в модуле Техногатора, вспоминаю коридоры, заполненные машинным космоартом, который вовсе таковым не является. Как мы там пробирались, среди мусора и трупов механизмов, – через какие члены корабля, по каким артериям, к каким конструктивным узлам?..
Груды плотных распечаток, перемешанные библиотеки Вселенной на всех возможных языках человека и машины… Шифр идиота, тайный код стаи обезьян…
Единственный шанс на спасение: обратиться к Капитану на языке его собственного безумия, взорвать свихнувшуюся проекцию изнутри.
Выстукивая головой об окошко колченогий шифр, я рассказываю последнюю, скорее всего последнюю Гипотезу Доктора.
– Вы видели когда-нибудь, Капитан, сверлящую планетоид «акулу»? – А Капитан не слышит или притворяется. – Видели? Я смотрел фильмы на Европе. Она по мере работы вгрызается своим похожим на вилку стволом в скальную массу. Так что внутри она организована иначе, вычислительные центры и чувствительная аппаратура находятся не спереди, а внизу корпуса. Теперь я вижу, как они столкнулись, эта «акула» с «Беовульфом», как они сцепились разбитыми палубами и титановыми шпангоутами… Это не дыра в корпусе, сквозь которую видны звезды, – это разлив между корпусами двух кораблей, между плоскостями двух внутренних архитектур.
…За этой переборкой должны находиться операционные залы главного калькулятора «акулы». А мы, в свою очередь, вошли туда через компьютерную палубу «Беовульфа». Но так уж они столкнулись, носом в борт. Так слились друг с другом, сплели главные системы управления кораблей и электронные мозги, их вычислительные шкафы и блоки интеллектроники. Из чего, естественно, не возник бы никакой Астромант, мало обстучать молотком ведро катушек и ламп, чтобы родился вычислительный автомат… Но «Беовульф» нес в себе модуль Техногатора, не знаю только – уже работающий? Уже под контролем корабельного мозга? Под чьим управлением он находился в момент столкновения? Но наверняка все произошло именно так: получив повреждения в своих программах, он приступил к ремонту мозга, который сам руководил его ремонтными работами, слепой доктор, оперирующий самого себя, мало того, что слепой, слепой и уже зараженный, уже тронутый гангреной и чужими паразитами, ибо что восстанавливали движимые цифровым инстинктом роботы Техногатора, что латали и паяли его муравьеподобные автоматы? Не бортовой калькулятор «Беовульфа», но хаотическое сплетение калькуляторов «Беовульфа» и «акулы», абсурдную мешанину вычислительных контуров, магнитной памяти, ламповых схем, кибернетическую пародию на нуклеотидный мейоз, гоголь-моголь из двух мыслящих машин, и именно над ним бездумно трудились ремонтники, именно его они пытались вернуть в изначальный вид, то есть вылечить. Но не было никакого изначального вида! Нечего было лечить! И тот лечивший, тот, который лечил сам себя – не лечил, перестраивал, – уже изменился, уже был чем-то иным, и каждая его бесцельная, слепая, злокачественная операция порождала иной конструкт, и уже он посылал еще более абсурдные команды, от которых еще больше мутировал, и выдавал еще больший хаос из нулей и единиц, и в логовах Техногатора рождались еще более дикие рекомбинации роботов, а они расширяли его и превращали его элементы в нечто еще более безумное… И сколько же лет длится эта мертвая эволюция раковой опухоли, сколько тысяч оборотов мельницы случайной инженерии? Пока он не разросся на все пространство между корпусами. Он пережует камни, переварит руду с планетоидов, поглотит металлолом, ведь именно этим он питается, его кишки полны сырья – и может, лет через сто, может, через тысячу, но он разрастется дальше, вырвется из останков кораблей, распространится в космос.
…Только это вовсе не эволюция, ничего похожего на эволюцию: процесс не ограничен никакой селекцией, здесь нет давления среды, ничто не размножается и ничего не наследует, ничто не подталкивает Астроманта к лучшей приспособляемости – приспособляемости к чему? – никакая борьба за существование не формирует его для большей успешности – успешности в чем? Решает чистый хаос, – а может, уже нечто выкристаллизовавшееся из этого хаоса, но не порядок, не смысл! И то, что здесь рекомбинируется – не генетический код, но непосредственно логические структуры разума. Что с того, что мертвого? Нуклеотидные программы, приводящие в действие наши клетки, тоже на химическом уровне мертвы; жизнь – лишь следствие реализации программы. Понимаете, Капитан? Некроэволюцию, как те же самые процедуры наследования, воспроизводства и естественного отбора, выполняемые небиологическими машинами, копировально-ремонтными стальными машинами, пущенными на самотек, – такую эволюцию мертвечины еще можно было бы себе представить. Но тут происходит нечто иное, нечто чудовищное с точки зрения логики.
Шум, шепот, шум, нет, все-таки слова – кто говорит? – не Капитан – я замолкаю – а обрывки слов будто капают мне прямо в голову:
– …лик… ма-ра-та-ма… ва-ваку… тра… держ… раз… секу…
Кто, кто говорит? Я замираю, прижавшись затылком к стеклу, и меня пробирает холодная дрожь, ибо этот шепот доносится именно оттуда: из-за переборки, из темноты, из космоса, от Астроманта.
Капитан трудится над барабаном с чистой лентой, вкручивая ее с бенедиктинским терпением в потроха терминала. Он даже не оглянулся.
Затаив дыхание и слова, поскольку ужас схватил меня за горло стальным кулаком, я поворачиваю голову и взгляд в тьму за переборкой.
– …ва-вакуум… ак… ат… така… ли-ла-ли… эм… лем…
В голубом светящемся облаке маячит лицо Инженера. Он прижался шлемом к окошку в переборке, пытается мне что-то сказать, губы его шевелятся. Нервно подрагивают глазные яблоки. Он заметил, что я на него смотрю, и отодвигается, тени его перчаток указывают на что-то, чего я не вижу. Он поднял руку над головой, сгибает пальцы, хлопает себя по запястью. Время, нет времени. Я знаю, что нет времени. Скоро восемь.
Пронзительный треск отвлекает меня от Инженера. Перенастроенный Капитаном терминал выплевывает ленты перфорированной бумаги; это так стучат зубы перфоратора, тррк, тртрк. Капитан выхватывает из воздуха развевающиеся ленты и жадно читает с них коды, шифры, плотные ряды машинограмм.
– Приказы! – лихорадочно бормочет он. – Приказы! Значит, так они это понимали! Агенты, шпионы, идиоты! Чьи? Его! Его! – он мнет бумажный серпантин и рвет его на куски, водя пальцами по отверстиям, будто погруженный в чтение брайлевского текста слепец. – Бред, бред, что за бред! И война из-за бреда! Пророчества, приказы! Черное небо, что за глупости! Чтобы всю Солнечную систему запутать!
