– Фелисита Алонсо, но все вы называете меня Девкой, так что не стесняйся.

Была река, и мост над ней, стена, ворота, охрана. Стена возвышалась очень высоко, метры и метры, а над ее острым краем торчали какие-то хищные конструкции. Одноглазые змеи камер покачивались и сонно изгибались.

Социальные работники, которым передала тебя полиция, только что отдали тебя дальше, охранникам на мосту. Те сняли отпечатки пальцев, заглянули вглубь глаза странными приборами, срезали кусочек кутикулы у ногтя. Затем втолкнули тебя внутрь через маленькую калитку в больших воротах. Калитка захлопнулась за спиной. И в этот единственный миг ты снова был один.

Парк какой-то, старый и запущенный, деревья дико нависают над аллеями, на аллеях толстый ковер из опавших листьев, шуршат и трещат при каждом шаге, ветер непрестанно шелестит ими – даже небо, видимое отсюда, кажется, имеет цвет кремационного пепла.

– Пуньо.

Она стояла под дубом, плотно сложив руки на груди, словно защищаясь от пронизывающего ее холода; странно низкая, странно худая – даже для тебя. Она курила сигарету, даже в этом незначительном движении ладони ко рту проявляя нервозность.

Ты подошел к ней, потому что не мог не подойти. Тогда она и сказала эту свою фразу:

– Фелисита Алонсо, но все вы называете меня Девкой, так что не стесняйся.

Ты подумал, что, подобно этим легавым, соцработникам и врачам, она боится тебя, презирает и в то же время стыдится. Ты подумал: глупая, глупая Девка.

И она прекрасно знала, что у тебя в голове, ей даже не нужно было смотреть тебе в глаза.

– Ну, малыш. Пошли. Будь осторожен, иначе откусишь себе губу.

– Хуй тебе в задницу, лысая сука.

– Может, потом. Давай, давай.

Нелепо звучали бы заверения, что ты никуда не пойдешь, а торчать здесь вечно тебе вовсе не хотелось – потому ты и поплелся за ней, засунув костлявые запястья в неглубокие карманы не по размеру большой куртки. Ты злобно пинал и ворошил сухие и влажные листья вокруг. Девка то и дело поглядывала на тебя, но взгляд ее поверх короткой сигареты был слепым и пустым: она не о тебе думала. Уже одно это было поводом для праведного гнева.

Парк оказался огромным. Эта стена, – подумал ты, – если она действительно охватывает всё поместье, должно быть, тянется на мили. Девка прекрасно знала дорогу, шла быстро, не останавливалась. Вскоре ты заметил над ветвями лысеющих деревьев очертания крыши отдаленного здания.

Последняя развилка аллей, последний поворот – и вы вышли прямо к подъездной дорожке дома. Это был большой старый двор, один из тех, что подавляли своей серой, мрачной монументальностью даже старожилов. В не слишком солнечные дни можно впасть в депрессию от одного вида такого двора. Когда же бушует гроза с громом и молнией, доктор Франкенштейн оживляет за этими стенами монстров с трупными лицами. Когда поднимается вихрь, лорды-вырожденцы совершают здесь кровавые убийства. Каменные горгульи скривили отвратительные морды и выпучили глаза, ожидая подходящего момента, чтобы спикировать на голову одинокому прохожему. По этим аллеям, на первый взгляд, заброшенного сада, по этому дикому парку, по кладбищенскому ковру гниющих листьев – не стоит гулять в одиночестве. Тишина вечно осеннего поместья и без того делает тебя одиноким среди холодных мыслей.

Ты познавал мир по видеотеке Милого Джейка, и у тебя не могло быть иных ассоциаций. Ты выругался, сплюнул, пнул листья, а они, слипшиеся и тяжелые от грязной сырости, слегка приподнялись – и тут же опали, отравленная мокрота парка.

По широкой лестнице вы поднялись на террасу, которая тянулась вдоль всего фасада здания и была выложена квадратными плитами из белого мрамора. Ты поднял голову, посмотрел вверх: серая стена над тобой, серое небо. За матовым стеклом на третьем этаже – за решеткой – размытое детское лицо.

– Школа.

– Да, Пуньо. Школа.

Через боковую дверь на террасу вышел пожилой мужчина в халате хирурга, обильно испачканном темной кровью. Он несколько раз глубоко вздохнул, заметил вас, моргнул и тут же отступил внутрь.

Девка выкинула окурок и направилась к главному входу, большой стеклянной двери. Она кивнула на тебя; в этот момент, возможно, в первый раз от ворот, она смотрела, видящим взглядом. И слегка улыбалась, в тот момент почти красивая.

– Пошли.

– Пошли.

Тебя сейчас повесят, Пуньо, ты повиснешь на фонаре, умрешь, Пуньо; это правда. Здесь и сейчас твоя жизнь заканчивается.

Но ты еще не верил этим шепотам – и это правильно. Хотя уже стоял на крыше машины, уже чувствовал грубую веревку на шее. Лысый натягивал удавку все сильнее. Твою голову развернуло влево.

С той стороны к вам подходили двое мужчин.

– Ну, что там опять, Зазо? – спросил блондин с береттой. Это он отдавал приказы.

Зазо, тот, что пониже ростом, показал быстрым жестом: есть дело. Высокий тип в очках и плаще открыто оценивал тебя и двух других, ожидавших своей очереди на заднем сиденье машины.

Блондин переложил беретту в левую руку и подал Зазо правую. Они молча поздоровались.

– Я хочу их выкупить, – заявил тип в плаще.

От внезапного прилива надежды тебя стало тошнить, ты бы согнулся пополам, если бы мог. Судорожно дернул связанными за спиной руками, нейлоновая веревка вонзилась глубже в тело: она была вместо наручников, которые оказались слишком большими для твоих запястий.

Из-за руля высунулся хромой бородач, у которого от частого вдыхания кокса был хронически заложен нос. Он вышел, потянул носом, захромал.

– В чем дело?

– Так что, вешаем его? – растерянно обратился к блондину лысый.

– Минутку. – Блондин взмахнул пистолетом и кивнул очкарику. – Вы из социальной службы, что ли?

– Это имеет значение? – пробормотал очкарик, вынимая из безразмерного кармана плаща пачку купюр номиналом с большим количеством нулей. – Господин полицейский, а вряд ли сейчас на страже закона. Десять за каждого; этого со шрамом мы не возьмем, слишком старый.

Блондин повернул голову, заморгал в ночь. С места, где они стояли, улица была видна на три квартала в обе стороны, а ты, с высоты своего эшафота, мягко тарахтящего на холостом ходу, видел еще дальше; только ветер играл на ней пустыми пивными банками. Это последние рубежи города, поле битвы в войне с экономикой, многоэтажные здания в процессе приобретения защитного цвета руин. Только тени здесь в избытке; только крысы подают голос. И временами слышно дыхание настоящего города, чьи мрачные менгиры хорошо видны и отсюда контрольной раскладкой огней в окнах квартир очерчивают холодный мрак неба – ночь, а поистине южноамериканская – душная и сырая.

– Мы здесь не торгуем, – процедил полицейский вне службы. – Мы не похитители детей. Мы очищаем город. Это ради общественного блага.

– Да, конечно, вам нет нужды говорить мне, кто вы такие. Я просто хочу их выкупить. Считайте это пожертвованием от спонсора.

– Зазо, что это за клоун?

Зазо пожал плечами, брызнул слюной на потрескавшийся асфальт.

– Он ездит по городу и собирает пацанов, очередной посредник; от хирургов, от сутенеров или от кого там еще… У него есть деньги. Мне что, надо было послать его подальше?

Блондин спрятал беретту в карман плаща, такого же, как и у очкарика. Под незастегнутым плащом у него была только сетчатая майка – очкарик же был одет, как какой-то темный адвокатишка.

– А для чего тебе они?

– На закуску. Какая разница?

– И то верно. Двадцать.

– Двенадцать.

– Двадцать.

– До свидания.

– Зазо?

– О, вы не первые, при мне набрали дюжину. Вон там стоял фургон.

– Ладно, вернись, двенадцать. Эй, сними его! И поставь этого порезанного.

Деньги – рука – карман.

– Как его зовут? – спросил покупатель, показывая на тебя пальцем с золотым перстнем.

– Как его зовут?! – крикнул блондин хромому.

– Пуньо.