Ты никогда не плавал, не умел плавать – а во сне именно это и делал. Нырял в глубину, и там был свет. Обычно ты боялся света. Но не в Снах, не в Снах. Это начало появляться, когда тебя перевели из общего крыла в изолятор на первом этаже. Не в карантин и не в тюрьму – теперь тебя просто лишили возможности контактировать с другими учениками в школе: ты был изолирован. А саму комнату тебе дали большую и лучше оборудованную. Только без окон. Ты погружался в сон очень легко.

Потому что, когда ты еще видел сны… ах, какие это были сны! Какие это были чудесные, отвратительные, дикие и прекрасные Сны! Просыпаясь от апноэ в абсолютной темноте ночи, в потных простынях, в прохладном воздухе запертой комнаты, совершенно не напуганный, разве что смертельно изумленный, – ты долго вглядывался в темноту, в растерянности, безуспешно пытаясь понять видение, из которого ты только что вынырнул, – пытаясь понять, откуда оно взялось в твоей голове, какое воспоминание, какая связь породила его. Не раз, не два и не три; эти Сны приходили каждую ночь, и от них не было защиты. И еще при ярком свете дня они настигали тебя посреди какого-нибудь действия, в разломе мыслей – ты хмурил брови, терял слова: что это? откуда оно взялось? В минуты глубокой задумчивости под твоим карандашом проявлялись странные, волнистые формы, силуэты каких-то невнятных, гипнотических орнаментов. Опомнившись, ты удивленно разглядывал их.

Ты больше не поддерживал с другими контактов и сам сделал поспешный вывод: дело в комнате, это из нее Сны. Тебе открылась закономерность: ты начал видеть Сны сразу после перевода, в ту ночь, когда тебя отделили от группы.

– Ты знаешь о Снах, – сказал ты однажды Девке, сменив тему в разгар дискуссии о философии театра Но. – Заберите меня из этой комнаты.

– О чем ты говоришь, Пуньо? О каких снах?

Но ты видел, что она лжет.

А Сны были такие:

Сначала вода. Может, не вода, а жидкость. Может, не жидкость, а – заполняющая все пространство взвесь, тяжелая и вязкая, болезненно замедляющая движения. Ты плавал в ней. Ты нырял. К свету. Вниз? Так было бы логично, но сны – и особенно Сны – имеют свою логику. С таким же успехом свет мог означать верх. Вопрос не имел решения, ведь ты никогда не находил него. Темная как бы жидкость замыкалась вокруг, ты терял ориентацию, терял чувство движения, даже чувство существования. Это напоминало взвешенное состояние между концом и началом следующего сна, однако все было не так. Сон представлял собой единое неделимое целое. Он тянулся и тянулся, слегка меняясь в мягком калейдоскопе множества теней: во мраке появлялись Они. Если бы ты дошел до конца этого света – возможно, увидел бы Их. Но здесь, в глубине, ты только ощущал чье-то присутствие. И это ощущение невозможно описать, так же как невозможно полностью охватить памятью и разумом туманную материю снов: никому не удалось создать эсперанто ночных снов, ониристическую речь тишины, язык, содержащий слова, которые определяют состояния и стимулы, существующие только на темной стороне яви. Проснувшись, отчаявшись, мы ищем какие-то приближения, упрощения, неуклюжие уподобления – безрезультатно. Так же и ты, Пуньо, – просыпался, таращился в темноту и пытался вгрызться в еще теплую плоть убитого внезапным пробуждением Сна. Но это яд. Он обжигал мысли, ты поспешно его выплевывал. Чужие, чужие, плохие.

Что же оставалось от Сна на время света? Впечатление, только оно. Мимолетное и неописуемое, как не до конца осознанное воспоминание. Впечатление от чего-то, что ты не имел права видеть во сне. Они, ты говорил себе; но и это было всего лишь слово, не более того. Ты знал, предчувствовал, что сознательно запоминаемая часть Сна является лишь осколком темных видений, проплывающих через спящий разум. Эта жидкость, этот свет, эта тьма… На самом деле Сны были намного богаче.

Ни одну операцию ты не помнишь, это дыры в сплошной материи воспоминаний, как те запрещенные тесты: белые интерлюдии пустоты. Была пятница, ты собственно работал над усовершенствованием компьютерной модели построенного тобой пространственного языка, основанного на изменениях трехмерного расположения разноцветных тел и фигур и изменениях их размеров; ты упражнялся в их «чтении» с коэффициентом ускорения проекции 2.4 – когда внезапно погрузился в сон. Последняя мысль: эта комната… И ты уже спал. Впоследствии догадался об очевидном – снотворный газ. Но ведь ты и так никогда никому не доверял.

Пробуждение – это лицо Девки.

– Ты меня слышишь, Пуньо?

Тебя охватил холодный страх: ЭТИ ЗВУКИ. Это была первая операция, вернее, первая последовательность операций: ты очнулся только в среду. В течение пяти дней ты был объектом десятков менее и более сложных процедур, не только хирургических. Кажется, ты знал о них все. Вскоре после того, как тебя перевели в комнату без окон, Девка начала рассказывать об ожидающих тебя трансформациях, и вдавалась в такие подробности, что в конце концов перечисление будущих пыток тебе наскучило, тем более что единственный вопрос, ответ на который тебя действительно интересовал, а именно вопрос о поводе, причине всего этого, – она нагло игнорировала, ссылаясь на необходимость доверять ей и обещание подробных объяснений в неопределенном будущем. Но одно дело – слова, а другое – реальность. ЭТИ ЗВУКИ. Она говорила о божественном слухе, который ты получишь, но как представить себе невообразимое? Теперь же ты действительно слышал – слышал почти всё.

– Аааааааааа!

– Тихо, Пуньо, тихо…

Какие симфонии в собственном дыхании, какие бури и ураганы в биении собственного сердца, в потоке собственной крови… Тишина была окончательно свергнута, она никогда не вернется. Пульс наклонившейся над тобой Девки, такт сердца, стучащий в венах ее шеи, проходящих прямо под нежной кожей, – заглушал слова. Шорох чужих движений, эхо жизни из-за белых стен: на тебя отовсюду обрушился один яростный, нескончаемый вопль.

– Это пройдет, Пуньо, это пройдет, ты привыкнешь, научишься, мы тебя научим. Все хорошо, Пуньо, все хорошо…

Ты шепнул одними губами:

– Заберите это.

Слух заглушил другие чувства. Ведь ты наконец с ужасом получил подтверждение остальных объявленных изменений: отсутствие осязания, притупление вкуса и обоняния и ускорение процесса восприятия мира, что наедине с собой почти не проверить, но можно распознать по неестественной, вялой медлительности Девки в жестах, мимике и движениях губ, между которыми прорывается дикий рев.

А ведь обо всем этом она тебя предупреждала во всех подробностях. Приходила в перерывах между занятиями с постоянно меняющимися учителями существующих и несуществующих языков – и рассказывала сказки. Ты будешь, Пуньо, великим; ты будешь, Пуньо, полубогом; на твоем примере, Пуньо, будут учиться другие дети. Это была аргументация, которая каким-то образом обращалась к твоей жадно эгоистичной природе. Но при этом она приводила в замешательство. Ведь ты бы учился и так, и да, в конце концов, это было просто интересно. Но эти тайны, обещания, атмосфера постоянной угрозы… И Девка, как жрица какой-то технорелигии, проповедующая неумолимое пророчество о твоем скором вознесении… Это приводило тебя в состояние болезненного раздражения.

– Они все равно ничего обо мне не узнают! – кричал ты на нее, разозлившись, и она прекрасно знала, кого ты имеешь в виду. Она неизменно удивлялась твоим вспышкам, но сама не повышала голоса. Она так тебя и не поняла. Ты был для нее темной загадкой, психологическим кубиком Рубика: долгими часами рабски послушный, кроткий и смиренный в поведении и словах, и вдруг абсолютно мятежный, пылающий горячей ненавистью ко всему и всем. Она никогда не была в том месте, где ты родился.

Что они знали о взаимопонимании, эти специалисты по переводам, не умеющие перевести короткую мысль с Пуньского на не-Пуньский – каким ложным истинам они могли тебя научить?