– А второго?

– А второго?!

– Эй, как тебя зовут? – рявкнул хромой, тормоша Хуана. Хуан, из-за связанных на спине рук и хорошо заметных в полумраке ран и синяков, не мог выбраться из машины.

– Как? Громче! Говорит, что Хуан. О, блядь!..

Хуан бросился на хромого, сбил его с ног и теперь, стоя на коленях у него на груди, вгрызался ему в лицо. Хромой метался по асфальту, от страшной боли не в силах защищаться. Хуан кусался; он давился кровью, но кусался.

Запаниковавший блондин полез в карман, наткнулся на деньги, яростно вывалил их на землю, выхватил беретту и выстрелил Хуану в голову.

– Черт бы побрал… – бормотал он, собирая купюры.

Зазо и лысый срочно пытались остановить кровотечение у хромого. У того больше не было носа, и это теперь не единственный изъян в его физиономии, впрочем, и прежде отвратительной.

Ты не успел как следует его разглядеть: воспользовавшись суматохой, слез с крыши автомобиля и теперь бежал к перекрестку. Если бы не боль от разодранной кожи заднего прохода и разрывающейся при каждом шаге коросты – ты бы никогда не позволил себя поймать очкарику. А так он догнал тебя и после короткой схватки опрокинул на асфальт, прежде чем ты успел преодолеть половину дистанции. После этого тебя затащили обратно под фонарь.

– Деньги за Хуана, – потребовал покупатель у блондина. – Ты сам ему череп расхуярил.

– Пошел на хер.

– Я что, за труп буду платить?

Блондин приставил ствол беретты к левому стеклу его очков.

– На хер пошел.

Твой хозяин лишь кинул взгляд на хромого, который, держась за Зазо и лысого, при этом шатаясь и буквально вываливаясь из их рук, блевал у колеса машины в лужу собственной крови.

– Пошли, Пуньо.

– Пошли, Пуньо.

Старый Жакко потряс тебя за плечо. Этот восьмидесятилетний индеец редко произносил одновременно больше трех-четырех слов.

Тенистая прохлада первого этажа полуразрушенного пуэбло, представлявшего одновременно и дом, и рабочее место Жакко, удерживала от желания выйти в одурманивающую жару, под убийственные лучи солнца в зените. Спать, спать; здесь, в куче изношенных одеял и выцветших пончо, засунутых в пахнущий сушеным навозом угол, ты отсыпался за каждый ночной час, проведенный в родном городе, на грабительских вылазках и в мучительном бдении во время охоты. Сколько времени прошло? – прошла неделя такого сонного, животного существования в самом сердце мексиканской пустыни, в гостях у молчаливого и антипатичного Жакко. По ночам от запаха наркотической жижи, которой были наполнены огромные чаны, темнеющие у противоположной стены, накатывали тревожные, болезненные видения. Прохладными вечерами, на закатах, которые невероятно красивы над мексиканской пустыней, ты сидел перед выбеленной известью стеной пуэбло на доске, положенной на два камня, – и плакал. Никто не видел, ты был один, Жакко либо пил, либо уже валялся где-то пьяный, вокруг десятки миль обветренной пустыни, песка цвета охры, а на закате почти багрового – там и тогда можно было плакать в ощущении полной безопасности. Царило такое спокойствие – такое великое, смертельное спокойствие, – что ты мог вообразить и даже поверить в тот ад и рай, о котором вам рассказывали на рассвете старые проститутки с площади Генерала.

Человек в очках, который выкупил тебя у Эскадронов Смерти, и его неизменно анонимные сообщники, переправив через череду границ государств, о которых ты никогда прежде не слышал (потому что ты в принципе не слышал ни о каких государствах, кроме своей родины, ну и Золотой Америки), – эти люди, наконец, оставили тебя здесь на милость молчаливого Жакко, ничего не объясняя, ничего не приказывая и не запрещая. Что само по себе могло показаться нелогичным поступком, но ты еще не научился верить в вездесущность логики и принял факт без удивления: ты оставался ребенком хаоса. Происходило то, что происходило; мир плыл и свободно нес тебя в своем потоке. Кто начинает брыкаться – тонет. Нет, ты не выражал эту философию, не думал о ней и даже не осознавал сущность своей собственной природы в отличие от природы других людей. Там, в трущобах, в Городе Детей, в смраде, голоде и жаре – не так думают. По правде говоря, там почти совсем не думают.

– Пошли.

Ты встал, так как он пожелал, чтобы ты встал. И вышел на улицу, потому что не было причин не выходить. Да, именно так живут там, откуда ты родом.

Солнце ударило в висок огненным обухом. Ты пошатнулся. Ослепленный, ослепленный.

– Он ждет тебя, – сказал Жакко, толкнув тебя в спину. – Дальше. – Его португальский был немного анахроничным и грубоватым, но в целом понятным.

Мужчина сидел на капоте современного черного автомобиля и курил сигарету. Это был Милый Джейк, но тогда ты еще не знал его имени, поэтому, как только к тебе вернулось зрение, ты подумал: ебаный педик. На гладко выбритой коже его лица, на шее и из ушей торчало более десятка стальных сережек; летний костюм надет прямо на голое безволосое тело. Он широко улыбался тебе.

Начал он по-английски:

– Ты не улыбнешься мне? Я люблю счастливых детей. – За каждой фразой следовала долгая минута контрольного молчания. – Ну, мой мальчик…? Будь милым с Милым Джейком…? Давай, я не кусаюсь. Ммм… ты полюбишь меня, увидишь… – Он спрыгнул с капота, отбросил окурок и перестал улыбаться. – Боженька Исусик, он же никуда не годится. Какой угрюмый сучонок! Давай, одна маленькая хреновая улыбочка, ради Бога!.. – Он хотел ударить тебя открытой ладонью по лицу, но ты увернулся. – Черт! Залезай внутрь! Теперь ты мой и будешь делать то, что я тебе скажу! Внутрь! Что, тебя не научили? Я тебя научу! – Он достал новую сигарету и закурил. Снова начал улыбаться тебе. Тем временем ты, напуганный, на десяток метров от машины, и теперь за спиной у тебя было только сияющий простор раскаленной миражами пустыни. – Я действительно милый парень, Пуньо, очень милый, ты убедишься. Ну. Давай. Все будет хорошо.

Пуньо спит, но в то же время в сознании. Он спит, потому что они заразили его кровь; а остается в сознании, потому что еще раньше они заразили его разум, проникли внутрь головы, лишив способности погрузиться в это – такое человеческое – бессознательное состояние. Это запрещено. Потому и наркоз не отключил его полностью. Хотя большинство раздражителей не доходит до него, а мыслями дрейфует Пуньо в прошлом, было бы точнее здесь сказать, что он мечтает наяву. И в этом Пуньо всегда был хорош. Мечты он производил очень высокого качества, люди восхищались его барочной ложью и детскими напыщенными конфабуляциями. Потом он насмотрелся видео Милого Джейка, и мечты его одичали, но он все еще мог уйти в них. Однако сейчас, когда он лишен способности создавать личные альтернативные варианты будущего, у него осталось прошлое. Они предпочли бы отобрать и эту способность, но те, у кого ее действительно забрали, как-то странно сломились – потому это свойство ему оставили, пошли на компромисс. Фелисита однажды сказала ему, что прошлое на самом деле не важно, и потому ему следует сосредоточился на настоящем – но на чем ему сосредоточиться сейчас? По разуму Пуньо носятся сорвавшиеся с поводка мысли; и, накапливаясь, это ментальное броуновское движение вызывает спорадические напряжения в коре головного мозга: время от времени самопроизвольно вскидывается голова, дергаются пальцы, срывается дыхание, подскакивает словно скованная судорогой нога. Фелисита смотрит на него со своего места рядом с водителем. Охранник думает о ней: – Интересно, в этот момент она прикусывает нижнюю губу или закрывает глаза? – Она думает о Пуньо: – У меня никогда не будет детей, я стерилизую себя. – А Пуньо, Пуньо – всего лишь тело, трясется на носилках, как безжизненная туша мяса. Если бы он еще поднял веки. Но он не может, они зашиты. Охранник думает о Пуньо: – Бедный ребенок. – Фелисита думает об охраннике: – Я их ненавижу. – А Пуньо как предмет. До него донеслось неузнаваемо смешанное эхо грома; у него возникла другая ассоциация: далекий треск пулемета.