Я сбежал, пробился помеченным светящимися маркерами Пассажира путем к «жемчужине», заперся в бронированной капсуле. Слишком поздно, было уже восемь сорок три. Восемь сорок три, но реактор не взорвался. Я с трудом добрался до кресла, покрытого гущей заполнявшего все пространство от пола до потолка космоарта. И лишь загерметизировав болид, подняв давление до атмосферного и сняв шлем, заметил скорчившегося в углу под массивной туманностью космического искусства Пассажира в его голубом скафандре. Он был без сознания. Я измерил температуру и уровень облучения, ему и себе. Он умирал, а я? Похоже, нет. Я проглотил противорадиационные таблетки и обезболивающий порошок из аптечки «жемчужины», два пакетика, а потом еще третий, поскольку боль в голове как раз нарастала до гудящего крещендо. Восемь сорок девять. На экранах – остовы кораблей, дыра, звезды, камни. Из динамиков – шумы и трески. Я вызывал всех живых на частотах Капитана и «Бегемота», но тщетно. Одурманенный и лишенный эмоций, чувствуя опасную сонливость, я вплыл глубже в объятия кресла. Восемь пятьдесят две. Почему не было взрыва? Мне не сразу удалось пробудить в себе надлежащее любопытство. Почему реактор не взорвался и не взрывается до сих пор? А если Инженер остался жив? Остался жив и вместе с Электронщиком перепрограммировал Марабу, выведя его из подчинения Капитану? У них там есть воздух, есть энергия, наверняка найдутся и запасы воды, еды. Кто знает, что есть в других кораблях и поселениях, наполовину усвоенных и переваренных слетевшим с катушек Техногатором? Им не обязательно сразу возвращаться. В крайнем случае можно съесть труп. (Я уже слегка уплывал.) Они дождутся, пока прилетит очередной поисковик, мародер, шпион. И откупятся – или украдут у него корабль. Могут также воспользоваться «жемчужинами». «Жемчужинами»! Мне придется дистанционно переправить их на «Бегемот», их нельзя здесь оставлять. Но на «Бегемоте» – что дальше? Вернусь один? Так или иначе, нужно как можно скорее лечь под диагност в лазарете. У меня лихорадка. Я прикладывал ладонь к вспотевшему лбу, и она не опускалась, тоже теплая, невесомая. Я уплывал. Боль в ребрах и голове проходила, и я чувствовал, что сейчас окончательно тут засну, впервые за столько часов наконец оказавшись в безопасности, безопасности, безопасности. В этом тесном полутемном пространстве, в бронированной жемчужной утробе, в королевском кресле, окруженном со всех сторон экранами, огоньками, кнопками, обросшим атоллом отмерших отростков Астроманта, глядя из беззаботного комфорта во тьму машинной тайны… Когда астронавт возвращается во времена колыбельных из детства, он возвращается именно в этот момент. Завернутый в неуязвимый конвертик любопытный малыш плывет сквозь космос, большой и холодный, темный и чужой. Касаюсь ладонью холодного стекла монитора… Меня пробирает дрожь. (Потому что у меня лихорадка.) Почему нет взрыва? Я пытался перебрать в голове варианты, но мысли, будто намазанные маслом, выскальзывали из размякших мозговых извилин. Как все произошло? Я, Радист, Пассажир – Инженер, Второй пилот, Электронщик – Капитан, Первый пилот, Марабу… А теперь Пассажир уже почти мертв, а остальные… В самом ли деле Капитану излучением снесло крышу? Если бы я знал, что в самом деле с ними случилось!.. Меня швыряло, будто шарик в пинболе, от случайности к случайности, от трагедии к трагедии. Но – подумай также об их судьбе! подумай с их точки зрения! – разве только меня одного? Капитана, Первого, Второго, Радиста, этого беднягу, что рядом со мной, – всех их перемололо в жерновах хаоса и паранойи. Мы влетели в скопище обломков, и с этого момента что-то изменилось – будто на нас влияла близость Астроманта, на нас или на сам ход событий, не так ли проявляется этот самый подобный лавине астромантский хаос? И только ли по отношению к нам, или к каждому, ко всем до нас, ко всем после нас?

И хаос ведь не пустой, ибо обезьяне достаточно увидеть глаз чудовища в полночной чаще, но хаос, генерирующий все новые извращенные понятия – спирали разума – иероглифы энтропии… (Проснись!) И заразно ли это, разносится ли, можно ли это принять в себя и передать дальше, как принимают и передают они – так ли все происходит? Астромант, пожирая скармливаемые ему информационные дары, выплевывает из себя потоки лент с буквенно-цифровым бредом, которые, однако, жаждущие видеть смысл люди воспринимают как очередные откровения, заповеди, пророчества, а потом выполняют их в окружающем мире, и именно так распространяется в виде новых метастазов по всей Солнечной системе эта абсурдная война? И не только война, поскольку если здесь в самом деле берут начало новые изобретения, научные открытия – это ведь не сам Астромант. (Проснись, проснись!) Почему нет взрыва? Марабу не выполнил приказ – но потому ли, что Инженер этот приказ изменил, или потому, что изменилась логическая архитектура робота, и эта инструкция уже ей не соответствовала, не помещалась в контурах и языке робота, который никогда не уничтожит Астроманта и не причинит ему вреда? Да, я уплыл, и мне было хорошо. Под закрытыми веками передо мной представал Марабу, присмиревший под лазерным взглядом Астроманта, присмиревший, а может, именно к Астроманту падающий, может, тянущийся к нему, а может, это Астромант тянулся к автомату струей мертвой стальной жизни, так что, может, после это уже был не Марабу, в нем уже пустило корни семя хаоса, шум, белый шум опутал его программы. Выхватив из воздуха шлем, я выковырял из него радиомодуль. Ключом к Марабу оказалась плоская коробочка с электронными схемами. Я воткнул ее в соединитель радиомодуля «жемчужины». Подкрутив до максимума мощность передачи, начал передавать в эфир последнюю, безусловную инструкцию для робота.

– В пустой жестянке при нуле «же» не так-то легко покончить с собой.

– Сколько прошло? Почти сутки? Ты думал, мы все погибли?

– Видите эту железку? Я бы в конце концов отломал край, заточил. Как долго умирают от жажды, Доктор?

– Неделю и больше.

– Долго.

– Прими душ и приходи в кают-компанию. Нужно поговорить.

Я ждал под вентилятором, куря толстую земную сигарету, возле моего локтя парил термос с самогоном. Мне казалось, я голоден, крайне голоден, так что я наготовил себе еды как на пиршество для всей команды, в основном белковые кашки и выпечку, но со всеми доступными в распределителях вкусами, а также с невозможными в них сочетаниями вкусов, пока не понял, что впустую трачу запасы, поскольку есть не хочу, не могу. Так что я вернулся за самогоном. Я пил и курил. Спутниковые системы замкнутых в разбухших пакетах и контейнерах кушаний дефилировали через кают-компанию, совершая медленные пируэты. У меня не было сил за ними гоняться.

Курить мне не стоило: хватило одного легкого кашля, чтобы грудная клетка превратилась в шипастую камеру пыток. Навигатор застал меня, когда я, скорчившись в позе эмбриона, пережидал очередную волну боли. Выдавив себе из машины Флудса стаканчик йогурта на свежих бактериях, он поедал его ложка за ложкой, даже наслаждаясь кислым вкусом. Светлые волосы, все еще мокрые, липли к статному черепу Навигатора, оставляя в воздухе созвездия мелких капель. Он надел белые тренировочные штаны и белую футболку. Умывшись и переодевшись, успел бы еще обойти половину «Бегемота», но не мог же я следить за каждым его шагом. Что мне оставалось? Приходилось хотя бы изображать доверие.

Он смотрел на меня скорее с любопытством, чем со страхом, – еще один безошибочный признак его молодости.

Чаши весов между нами должны были расположиться иначе, все-таки я его освободил, даровал ему жизнь, он был в полной моей власти. Но он уже чувствовал, уже знал, что все изменилось.

Я выпустил дым через нос.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать семь.

– Вот видишь, все-таки мне придется тебе поверить.

– Вы очень плохо выглядите.

– Да уж.

Замигали лампочки, «Бегемот V» протяжно застонал. Подобная дрожь проходит по кораблю несколько раз в сутки. Мы ее не замечаем, во сне поворачиваясь на другой бок, а если пишем, то лишь на секунду задерживая руку.