– Но я не хочу.

– Все будет хорошо.

– Это не школа, я знаю, это какой-то военный экспериментальный центр, что вы здесь делаете со мной, ведь вы ничему не учите, вы только обезображиваете, обезображиваете, обезображиваете меня… – Даже открыто нервничая, ты говорил медленно, контролируя слова и жесты. Искренность можно позволить себе только в одиночестве, а идеального одиночества не существует.

– Но это же школа, ты хорошо знаешь; и мы учим тебя…

– Этому вы меня учите?! Этому?! – Неглаза. Неуши. Некожа. Нелицо. Нечеловек.

Нечто вроде печальной улыбки выплыло с замедленным дыханием Девки. Ты определял движение ее тела по неизменно плавному перемещению нежно-розовой ауры животного тепла, по изменению взаимного расположения фиолетовых черточек костей и темных многоплоскостных сплетений внутренних мышц. (Воспринимаемые неглазами нецвета ты автоматически ассоциировал со старыми красками, дабы избежать умножения сложных неологизмов для нужд «слепцов». А также для собственного удобства мысли.)

– А ты думаешь, что они делают в других школах? – хихикнула Девка. – В тех, которые ты считаешь нормальными, – ты же ни одну, кроме этой, не посещал? Чего ты там насмотрелся на видео? И что это за школы? Школа, мой дорогой Пуньо, по определению должна стремиться к самым глубоким изменениям в умах своих учеников. Любая. Любая. А то, что мы при этом меняем и тело, – это частности. Принцип тот же. Ты не можешь выйти из школы тем же, кем ты вошел.

Ты не спрашивал о праве школ убивать миллионы, потому что для тебя это было очевидно – право силы. Но это отнюдь не означало, что ты принимаешь такое положение дел и подчиняешься вечному диктату. Ты, Пуньо, дитя трущоб, дитя Хаоса, имел свое право.

Потому что повиновение – не то же самое, что покорность, и кто раз покорится, тот до конца будет жить в полной зависимости, и выживание, как оказывается, все-таки не имеет высшего приоритета. Однако на сей раз тебе предстояло преодолеть намного большие трудности, нежели при побеге из дома Милого Джейка, – эти микрофоны, эти камеры. Это должно было быть нечто внезапное и непредсказуемое, не требующее абсолютно никакой подготовки. Тебя почти победила абсурдная эргономика твоей комнаты. Но они не учли усиленные ребра нижних шкафчиков. Достаточно было слегка сдвинуть верхние и спокойно отойти к двери. Пять метров – это мало для разбега, необходимого, чтобы набрать соответствующий импульс. Но ты бы убежал, действительно убежал бы от них – если бы в последний момент инстинктивно не дернулась голова, а рука, вероятно, уже полностью осознанно, не поставила бы упор для уменьшения силы удара, организм был против тебя. Ребро шкафчика скользнуло по темени и глубоко рассекло некожу. Легкое сотрясение мозга, но череп даже не треснул и никакой угрозы жизни. Полное фиаско.

По крайней мере, ты пытался.

Потом, конечно – Девка. Она была достаточно умна, чтобы не спрашивать глупо: «Зачем?». Хотя бы так.

– Ты будешь великим, Пуньо, ты будешь великим. Деньги, что угодно. Это твое будущее. Вот увидишь. Если бы не Школа, ты бы уже сгнил где-нибудь на городской свалке. Это твой золотой сон – ты это понимаешь? Сколько бы людей с тобой охотно поменялось? Миллионы, миллионы. Ты же умный, ты умеешь просчитывать. Ты получил шанс, которого не получал никто другой. Это окупится.

Она была достаточно умна, чтобы не говорить с тобой, как с ребенком, и не играть на твоих чувствах, которых не понимала; вместо этого она обращалась к разуму жадного вора из трущоб. Там, откуда ты родом, у каждого есть одна мечта: стать Чилло. А ведь они во время тестов, которые ты не помнишь, вытащили из тебя последний лоскуток самых глубоких мечтаний.

– Ты подкупаешь меня, – ответил ты вопреки инстинкту молчания, наблюдая, как сердечная мышца Девки сжимается и раздувается, словно дряблая боксерская перчатка.

– Конечно. Это плохо? Это, кажется, честная сделка.

– Ты говорила, что вы научите меня, чего я должен хотеть. Я проиграл.

Она не поняла твоих слов. Он проиграл? В какой игре? О чем он?

– Больше не пытайся. Скоро тебя ждет путешествие; наконец, ты сам увидишь Туманы. Ты должен быть в хорошей форме. Ведь тебе любопытно, это тебя возбуждает; не отрицай, я знаю. Помни: шесть лет. Ты вернешься и станешь величайшим Чилло на Земле. Тебе еще двадцати не будет.

Ты начал смеяться.

Она склонилась над кроватью.

– Что?..

Ты отвернулся от нее, лег на бок, принял позу эмбриона. Хохот превратился в нечто другое. Тебе вырезали слезные железы, поэтому она не была уверена. Ты слышал в ее голове замешательство, разочарование и тихий страх.

– Пожалуйста, – прошептала она.

Ты сказал что-то почти бесшумно; она не расслышала. Но наверняка пошла потом в центр и спросила у суперкомпьютера, который ни разу не пропустил ни единого твоего вздоха. Суперкомпьютер ответил ей:

– Мне страшно.

И именно страх вырывает Пуньо из подсна. Он просыпается в незнакомой ему комнате, не приспособленной к его потребностям, о чем он узнает по равномерно темному холоду окружающей среды; поэтому просыпается вопреки планам своих надзирателей: он не должен был проснуться. Что-то происходит. Ангельский слух не подводит: крики в коридорах, шум громкоговорителей, сигнализация. Это не Школа. Это точно уже та самая Транзитная станция, о которой ему рассказывала Девка. Он встает с кровати, подходит к закрытой двери. Двигается так осторожно, так мягко ступая неступнями, в таком музыкальном балансе отвратительного тела, как будто специально для него здешняя гравитация сократилась до доли естественной. Чувство равновесия Пуньо находится не во внутреннем ухе: для него было разработано, а затем имплантировано более «гибкое» внутреннее ухо, готовое немедленно адаптироваться к новым условиям, какими бы они ни оказались. Стоя у двери, Пуньо слушает. И слышит: – …немедленно явиться в Транзитный зал номер один. Повторяю… – Что у них случилось? Они сошли с ума? – Но, дорогая, они по определению сумасшедшие. – Они пришли в сознание? Кто разрешил? Кто разрешил? Какой бардак… – С дороги, с дороги! – И что это вообще значит? Я думал, откормыши не умеют говорить, а тем более писать! Ведь ни у кого из них не было матери. Тогда откуда это?.. – Отвали. Что, может, это моя вина? – Наверное, они связались с каким-то телепатом. Помнишь, что натворил Двенадцатый? – Все из-за этого нового анестезиолога. Они должны постоянно находиться в трансе, у них не должно быть шансов соединиться с думцами и добраться до воспоминаний в наших головах. – Внимание!.. – Пуньо стоит и слушает. Что там происходит? Он ощущает быстрые перемещения многих людей за перегородкой металлической двери. Он почти слышит их страх. Он также слышит приближающуюся Девку. Когда дверь открывается, он неподвижно сидит на своей кровати. Входит Девка вместе с мужчиной с восточными чертами лица; они оба в форме. Пуньо этого не видит – о различиях в фактуре их одежды догадывается по издаваемому тканью специфическому шороху (сам он голый под своей некожей), а об азиатском происхождении предков человека догадывается по форме его черепа. – Он проснулся. – Мужчина пожимает плечами: – Они все проснулись. – Девка обращается непосредственно к Пуньо: – Небольшая заминка. Ничего серьезного. – Из коридора тем временем, вопреки словам Девки, доносятся треск, грохот и женский крик. Пуньо подает рукой знак презрительной насмешки. Девка под закрытыми губами выгибает язык к нёбу, объявляя Пуньо о своем неодобрении. Пуньо слышит в ее голове непрерывный, высокий звук полной концентрации, похожая на картошку мышца ее сердца сокращается и расширяется быстрее, чем обычно. – Раз так… Пошли, Пуньо. – Мужчина хватает ее за плечо, так как, похоже, не уверен в правильности этого решения. – Что?.. – Мы перебросим его в Двойке. Окей? Пошли, Пуньо. – Они выходят в коридор. Пуньо оглядывается, но больше скелетов не видит. Хаос побежден. Они идут. Не видит он также метровых разрезов в сверхтвердой материи стен, складывающихся в гигантские буквы, а те – в слово, которое сопровождает их, повторяясь, по пути через подземный лабиринт Транзитной станции. Стены кричат: МАМА МАМА МАМА МАМА МАМА. Они продолжают идти, когда эти невозможные порезы начинают набухать и источать густую и красную жидкость. Пуньо слышит страх и растерянность женщины и мужчины, сопровождающих его в этом последнем прохождении, но не понимает их. Они идут, идут и идут, и хотя лунная непоходка, такая плавная, такая танцевальная, должна, казалось бы, замедлять его шаг, в действительности именно он опережает своих стражей и проводников. Различные предметы дрейфуют вокруг них по воздуху вопреки законам гравитации; хлопают проходящие мимо двери, самопроизвольно открываясь и закрываясь; за поворотом стулья и столы заползают на потолок; вырванная у кого-то из рук ручка выводит бессмысленные каракули на белом полу; сторожевая кабинка, как обезумевшая, вертится на стреле; стучат по коридору чьи-то шаги; листы бумаги с доски объявлений сталкиваются друг с другом над головами идущих, как разъяренные хищные птицы; сама доска дрожит в вибрациях возрастающей частоты. Они идут. Пуньо уже знает, он вспомнил. Это гнев богов.