Это правда, признаюсь, я трус. Сколько себя помню, моими спутниками всегда были страх и боязнь страха; в безнадежной борьбе с ними я шел на все более безумные шаги, безрассудные решения, устрашающие действия, смысл которых способен понять только другой столь же отчаянный человек, остальные же принимают их за свидетельство невероятной храбрости и стойкости. Именно так, перебрав все эти накаченные допингом страха самые пугающие варианты выбора, я оказался в АстроКорпсе, а затем и в составе экипажа «Геринга»: ибо это вызывало во мне величайший ужас. Я не утверждаю, что в этом присутствует хоть капля логики; но зато есть темная бездна депрессии, тысячи бессонных ночей, годы тщетного бегства от зверей разума. Они охотятся. Я их слышу. Этот вой. Горячее дыхание на моей шее. Достаточно, чтобы я хоть на мгновение перестал притворяться, – и меня схватят, разорвут. Потому у меня нет выбора, я должен двигаться вперед. А ведь мог бы без забот проводить дни в родном имении в Губернии[206], охотиться в одиночестве в окрестных лесах, бродить по прохладным тенистым зарослям, окутанным замшевой зеленью, погрузившись в запах нагретой подстилки… Нет, я не мог; не я.

Мне необходимо забыть о земных запахах. Отныне только вонь Мрака. Мне нужно забыть о Рембрандтовских светотенях солнечного дня в летнем лесу, отныне только черные дебри, черное небо, черный ветер. Правда, в очках ночного видения даже черный цвет приобретает краски. На первый взгляд, это всего лишь градация серого, но достаточно нескольких минут, чтобы подсознательно начать распознавать в ней цвета. К югу от плато Клина простирается болотистая Равнина Коров. Ее скрывает на высоте восьмиэтажного дома бурый ковер, сплетенный из крон грибовидных псевдодеревьев, которым над тропиком Рака покрыты все болота этого континента. В зависимости от направления, в котором дует ветер, бурая фотофильная оболочка леса светлеет или темнеет: дендрофунгусные аналоги листьев с одной стороны почти красные. Ветер, то стихая, то усиливаясь, слегка поворачивает их пластины – и вот по поверхности пущи пробегает волна насыщенного пурпура. А пуща тянется до самого горизонта, лишь на востоке высится гряда вулканов, их кровоточащие лавой склоны даже с такого расстояния пылают грязной желчью. Над вулканами поднимаются к облакам перевернутые дымные конусы полусгоревшей субстанции, выносимой в никогда не рассеивающуюся газовую мантию биосферы Мрака. Это даже не облака в земном смысле этого слова. Мантия имеет толщину в несколько километров, там бурлит другая жизнь – колонии микроорганизмов легче воздуха; вирусная взвесь в коллоидном соединении с тысячами диких смесей крупномолекулярных химических соединений, которую долгие годы глобальные течения носят в поисках добычи; и одноклеточные, освоившие фотосинтез, которые периодически возносятся на конвективных фракциях в верхние слои мантии; и гигроскопические симбиостаты – все это беспрерывно кипит там, как в горячем котле, а бурлящая поверхность варева видна обращенной, вопреки гравитации, вниз. А так меняются цвета тьмы, когда внезапно из-под морщинистого ковра загрязненного водяного пара выныривает река облачной жизни: гипотетический коричневый, сепия, порой даже темно-зеленый. А потом всё это вновь бесследно исчезает. Рядом голова другого монстра – гигантская глобула культуры радиоактивных анаэробов. За ней мелькнула короткая молния, вторая, третья, десятая. Бурлит, морщится и сплетается в водоворот темно-синяя составная часть небесного хаоса: это поляризмеры – организмы, вызывающие и поглощающие электрические разряды, – устремляются к пище, источнику энергии. Пиршество движется к вулканам, столбы дыма клонятся к западу, ветер изворачивается, дебри пылают пурпуром, где-то в их темных глубинах взрывается метановая бомба, выхлоп излишков газа возносит над дендрофунгусами вымпелы горизонтального огня; молнии тем временем уже бьют в магматические кальдеры, взрывается в столпах пепла синий фиолет, раскрученная морская звезда, окруженная эллиптической галактикой огня святого Эльма, поднимается над извергающимся конусом, отражается от молний, облака тянутся к ней щупальцем непроницаемой для взора серости, открываются небеса, и струится водопад фосфоресцирующих белых воздушных водорослей; гаснут молнии, рука серости сжимает четвертькилометрового стратопаука, спящие веками вирусы тут же просыпаются и молниеносно наступают, огни святого Эльма исчезают, серость опадает в кратер, магма брызжет над краями, а в облаках закрывается воронка вихря, и река аэрожизни, как сверхбыстрый поезд, извивается, а затем исчезает под – вернее над – поверхностью ковра из темных газов. Ветер снова меняет направление. Вместе с волной перемен над Равниной Коров мчится пара истребителей, кинжалы их реактивного пламени поджигают метановое дыхание болот, «Визели» оставляют позади себя медленно гаснущую воздушную дорогу, очерченную двойной пунктирной линией искривленных языков пламени. Под моим обрывом поет, постепенно переходя в ультразвук, невидимое, незнакомое мне животное. Я не смотрю на часы. Я не боюсь.

В действительности ее имя вовсе не Мрак. Законодательные акты четырех государств официально закрепили за ней другие названия, помпезность которых подчеркивает исключительное право каждого, кто ее именует. Но здесь, на ее поверхности и на ее орбите, планету называют не иначе как Мрак. Это ее имя, и такова правда.

Подобным образом обстоит дело и с местными топонимами, которые каждый выбирает по-своему усмотрению. Та река, по которой я плыл, на наших картах обозначена как Тор, а на картах янки объявлена рекой Гранта. Очень мелкая в своей заиленной, однородно бурой дельте, она раскинулась здесь от берега до берега водной ширью утекающих в море гигалитров ядовитой жидкости, шире Амазонки, – мерзко разинутая пасть континента изрыгает во всеокеан горячую взвесь чужой жизни. Я миновал спрутоподобные сплетения корней, веток, лиан, стеблей, травинок, твердых, как угольное стекло, – априори понимая, что ни корни, ни ветви, ни лианы, ни стебли, ни трава, не относятся к числу известных мне видов флоры, потому что это не Земля, это чужая планета; я провожал взглядом комья растительных останков, перекатывающихся по желтой шерсти речных волн, пока глейтшвиммер[207] не отнес меня против течения Тора на расстояние, не позволяющее разглядеть какие-либо детали – несмотря на контактные линзы ночного видения, прочно прилипшие к глазным яблокам, как мигательные перепонки рептилий. Ноктостекла работают в ином режиме, нежели цейсовские очки ночного видения, они не обрекают на монохром и спектральные иллюзии; микрозэлверки[208] стекол раскрашивают изображение по умолчанию, чтобы в полной темноте можно было увидеть синеву, и кармин, и селадон, золотые полоски животных, серебро водных насекомообразных.

Вертолет, с которого меня сбросили в илистую пучину Тора, тут же взмыл вверх и вернулся на радарную высоту и безопасный курс, удаляясь от джунглей Ада; вероятно, он приземлился на Клине еще до того, как я миновал первый островок на реке. На Мраке есть несколько таких спорных территорий, и Ад – одна из них, впрочем, именно этой области уделяют больше всего внимания. Во всяком случае, все знают, чего здесь можно ожидать, привычка отточена до формы железной процедуры. Стратегия сторожевого пса: «может быть, и не мое, но уж точно не твое». Широкополосные сканеры стационарных спутников, зависших четырехслойной гексагональной сетью над всей планетой, немедленно информируют штаб каждого из государств о попытке вторжения злоумышленника на «их» территорию; вспыхнут лазеры связи, пронзая облака, на сигнал ответят импульсные монолампы их могучих орбитальных собратьев, и злоумышленник за доли секунды сгорит в огненной плазме, а вместе с ним – добрый квадратный километр джунглей, мгновенно отдав в атмосферу тераджоули тепловой энергии. Небо над Адом свободно от летательных аппаратов каких-либо государств; даже пешим экспедициям приходится вести себя здесь осторожно, не выходить на открытую местность, не пользоваться легко пеленгуемыми устройствами, транслировать радиопередачи только пучками лучей и прямо вверх, к дружественным антеннам. Тойфель граф Лещинский – исключение: он вещает, будто и не думая о собственной безопасности, но явно использует какие-то хитроумные уловки, так как места трансляции безумных проповедей Лещинского выжигались уже семь раз – как видно, безрезультатно. Возможно, он просто тянет длинные кабели или оставляет передатчики с часовыми механизмами – но откуда бы он их взял, для экспедиции в глубь Ада Лещинский, как и любой другой У-менш, получил спутниковое радио для передачи рапортов, сжатых до миллисекундных шумовых пульсаций. Но Тойфель сам по себе – тайна. Впрочем, в последнее время тотальная охота на него была прекращена, по крайней мере, в части световых ударов. Его речи предпочитают внимательно слушать, ученые анализируют каждое слово. Может быть, он раскроет свои секреты.