А время шло. Теперь каждая сессия могла оказаться последней. Милый Джейк тащил тебя в машину, а ты молился жестоким богам, чтобы это было еще не оно. Однажды попытался смыться от двери машины, но он поймал тебя через пару шагов.

Постепенно становилось очевидно, что выход только один. Ты решился на него, потому что не мог не решиться. Твои решения, особенно самые важные, почти всегда принимались в атмосфере отчаяния. Ты жил под принуждением.

Дверь, дверь, отделявшая вашу часть дома от жилища Майка, выходила в прихожую рядом с лестницей, ведущей в подвал. Она открывалась внутрь, за нею был коридор, тянувшийся до входной двери. Ты знал это, потому что именно сюда вас выводил Джейк. Он также навещал вас, чтобы принести еду (иногда это делала Холли) или выбрать на вечер одну из девочек, потому что Холли не терпела мальчиков в его постели – между ними случился большой скандал, еще до твоего прибытия, когда она застала с ним Гийо; досталось тогда покойному Гийо знатно, но, по крайней мере, после этого вас оставили в покое. Девочки, напротив, Холли нравились, они были свежие и не слишком дерзкие.

Ты сидел на лестнице в подвал и ждал. После сумерек, когда остальные дети уже спали или только уплывали в сонный кайф, в доме царила почти церковная тишина, звуки из другой части здания не проникали за толстые стены: это была старая, старая вилла. Ты ждал в тени крутой лестницы, в тишине собственного страха, в нервной скуке затянувшегося стресса. И вот на пятый вечер… дверь открылась. По воле случая это была Холли, она сама пришла выбрать малютку; и для тебя это была счастливая удача.

Она успела крикнуть. Ты бросился ей под ноги, схватил за колени и потянул вниз. На ней было летнее платье, а ты тем рывком его разорвал: в руке остался клочок голубой хлопчатобумажной ткани с желтыми цветами. Холли падала вниз по лестнице, словно сброшенная с высоты куколка. Это произошло очень быстро, на видеокассетах сбитые с лестничных площадок люди падали дольше, но в реальной жизни сцены рутины и экшена идут в одинаковом темпе.

Ты сбежал вниз, склонился над ней. Она как-то невнятно стонала, щупала вокруг себя дрожащими руками, пыталась приподняться, вяло и неуверенно, по меньшей мере оглушенная. У тебя по карманам были спрятаны различные подручные орудия убийства. Ты вынул ручку и, схватив женщину за нос, чтобы обездвижить болтающуюся безвольно от щеки к щеке голову, протолкнул ее до упора сначала в левый, а потом в правый глаз. Ручка выходила с трудом, облепленная кроваво-серой слизью. Холли перестала шевелиться и стонать уже после первого глаза, но ты был методичен: если бы ты отступил хоть на шаг от плана, который в ночном ужасе поклялся осуществить, – тут же рассыпалась бы в прах вся эта видимая решимость.

Ты обыскал ее и забрал ключи: они всегда закрывали за собой дверь. Теперь этими ключами ты ее открыл. Тихо, тихо, спокойно, хотя сердце рвется и мысли кричат. Метнулся прямо к выходу.

– Холли, что… О, блядь. Стой, Пуньо, говнюк! – Перескакивая через три ступеньки, Милый Джейк несся со второго этажа. – И что ты наделала? – крикнул он вглубь пустого коридора. Никто ему не ответил. Он не стал ждать ответа. Бросился на тебя: ты стоял у этой выходной двери, как парализованный (а в метре – свобода).

Он схватил тебя за плечо и потащил назад, ругаясь, сам в это не веря, на глупость Холли. Ты сунул вторую руку в другой карман и вынул маленький одноразовый шприц, один из тех, что Джейк раздавал вам вместе с порциями наркотиков. Этот, многократно использованный, теперь был наполнен твоей мочой. Ты вонзил шприц, неловко и криво (старую иглу много раз сгибали и выпрямляли) в правое бедро Джейка. Джейк вскрикнул и бросил тебя на стену; резкая боль пронзила твою спину. Ты не успел до конца нажать на поршень.

Мужчина выхватил шприц и поднес к глазам.

– Что это?! Что это?!!

– Я твою мать ебал! – взвыл ты пискляво в ответ, совершенно бессмысленно. Но что-то подобное должен был проорать ему в лицо, чтобы набраться смелости совершить еще один поступок, придуманный в ночном страхе.

Ты подскочил к его горлу и разодрал его одним размашистым движением костяного гребня, который до этого момента прятал сзади, за брюками; у этого гребня были исключительно острые и твердые зубья, вдобавок отшлифованные тобой на бетоне подвальной лестницы в тонкие четвертинки лезвий.

Джейк успел еще раз ударить тебя кривым серповидным ударом по темени. Ты упал на пол в отключке.

За те несколько десятков секунд, пока ты лежал без сознания, он истек кровью. Ты обнаружил его распластанного за изгибом стены, залитого кровью, с руками на шее, с вытаращенными глазами, со слезами на щеках, с подлинно смертельным ужасом в гримасе пухлых губ. Ты добрался до него, следуя по густой красной дорожке. На мгновение застыл над ним; из-за недостатка силы воли, до конца уже исчерпанной, ты был не способен даже на ритуальный катарсис – два-три удара по безвольному телу. Затем развернулся на пятках и вышел в сумерки над Калифорнией. Воздух был таким свежим, таким бодрящим. Ты глотнул его. А страх выплюнул вместе со слюной.

Никакого вкуса во рту: эти две смерти были абсолютно бесплодными, бесцветными, безличными – искусственными. Не ты убивал, убийство было вне тебя.

По правде говоря, вкус во рту ты больше никогда не почувствуешь. Ты потерял его безвозвратно после второй – и последней – операции, проведенной в Школе. Тогда же потерял обоняние и зрение (по крайней мере, зрение в человеческом понимании этого слова). Но отсутствие вкуса первым дало о себе знать. Ты еще лежал в повязках на голове и под кислородной маской. Пришла Девка, дала чего-то выпить – и тогда ты понял, что не можешь распознать тип проглатываемой жидкости.

– Что это? – прошептал ты.

Она поняла.

– Вода с лимоном.

– Я ничего…

– Я же говорила тебе.

Это правда… Она все тебе рассказала: ты будешь великим, Пуньо, ты будешь великим. А речь шла о том, чтобы сделать тебя еще большим калекой. Без вкуса, без обоняния, с зашитыми веками, без слезных желез.

С твоими глазами было не совсем так. Ты бы видел даже через бинты, но это были не просто бинты. Только на следующий день, когда с тебя сняли эту металлопластиковую повязку, ты увидел. Заглянул в совершенно новый мир – хотя звуки, исходящие от него, начал слышать сразу после первой операции. К старому миру Девки и учителей ты уже почти не принадлежал.

То, что занимало место твоих глазных яблок, было чувствительно к электромагнитным волнам, соответствующим длине рентгеновского излучения и, в меньшей степени, инфракрасного. Зашитые веки никоим образом не мешали тебе «видеть». Никто также не мог ошибочно принять тебя по этой причине за спящего, потому что после второй операции ты уже был органически не способен погрузиться в сон, каким бы поверхностным и временным тот ни был.

По причине всех вышеперечисленных изменений, их совокупности и последствий каждого в отдельности, была изменена и окружавшая тебя среда. Опять переезд: другая комната. Этот раздел эргономики был молодой наукой, и Школа многому научилась именно на твоем примере, однако вскоре – через неделю, две – ты почувствовал себя в новой камере как дома. То есть так же чуждо. Теперь твои неглаза прекрасно видели спрятанные в стенах и потолке камеры и микрофоны. Это Левиафан, а ты оказался в животе чудовища.

Совсем другой компьютер, совсем другой экран. Вставленная в письменный стол сенсорная клавиатура светилась мягким теплом. Казалось бы, неизбежная монохромность монитора с «кинескопом», излучающим только рентгеновские лучи, была преодолена за счет использования дублирующей инфракрасной системы и совмещенной с ней акустической системы, которой с самого начала была оборудована комната. Они были спроектированы и построены исключительно с мыслью о тебе, чтобы ты, наконец, начал развивать свое чувство пространственной ориентации, как у летучей мыши.

– Это для тебя, Пуньо.