– Это наша территория, – сказал в тот день Хуан. Его насмешливо освистали. Начался ритуал. Подземный переход, по которому никто никуда не переходит, прибежище городских карманников – здесь царит холод даже в летний полдень, здесь властвует тишина даже в полночь в дни карнавала, ни один полицейский не найдет тебя в нагромождении искореженных бетонных плит, нафаршированных закаленной сталью, ни один взрослый не проникнет по шипастому тоннелю в недра улиц, в полумрак подземных руин; здесь можно спокойно рассмотреть и разделить добычу. Это наша, наша территория, от владения этой малиной зависит выживание банды, отсюда два квартала до метро, три – до паперти нищих, недалеко и до квартала педофильских притонов. Из трущоб невозможно действовать напрямую, это огромные расстояния; даже когда поднимается смог, не увидишь из центра города ни бескрайних полей картонных, жестяных и глиняных лачуг, ни лесистых склонов долины, где на обдуваемых ветрами высотах обитают настоящие богачи, короли древесины, кофе, коки и нелегальных лотерей. Потому переход должен оставаться за вами. Он также позволяет вам прятаться от Эскадронов. Без перехода вы умрете от голода, вы и ваши сестры, братья и матери. Потому что нищие уже угрожали вам смертью, а сутенеры с нижних улиц заключили сделку с полицией, и закрылся рынок единственных услуг, где вы были конкурентоспособными, поэтому остались только кражи, грабежи, воровство и разбой. Вы будете сражаться. Ритуал продолжается.

Ты, Пуньо, стоишь в трех шагах позади Хуана; железная арматура в руке, лезвие бритвы под языком. Конечно, ты боишься, ты всегда и всего боялся, страх у тебя в крови, как тот наркотик, что попал в твою кровь через пуповину из организма матери, наследие нового порочного поколения; он, страх, всегда был на твоей стороне. И именно потому, что ты боишься – ты кричишь, свистишь и провоцируешь Змей громче, чем остальные. Именно из-за этого страха, когда, наконец, Хуан со щелчком открывает нож и делает шаг в сторону главаря Змей, давая тем самым сигнал к атаке, – ты кидаешься первым и первым сталкиваешься с противником. Он метис, как ты; низкий и худой, как ты; боится, как ты. Слюна на выщербленных зубах. Ты бьешь его арматурой в живот, но одновременно сам получаешь велосипедной цепью выше правого колена. Под тобой подкашивается нога, к счастью, он сам дико кричит от боли, и цепь выпадает из его руки – он не использует преимущество. Все вокруг кричат, шум такой, что ты даже не слышишь своего хриплого дыхания. Известковая пыль поднимается на полтора метра, тоннель размыт в тумане мелкой взвеси. Вас уже только двое. Тот открывает бритву. Бросается на тебя. Ты отбиваешь арматурой руку с лезвием, падаешь с противником на бетон. Он потерял бритву. Он лежит под тобой. Яростно бьет коленями, но почему-то не может попасть тебе в промежность. Ты крепко хватаешь его обеими руками за волосы и приближаешь его лицо к своему. Он плюется, ругается, пытается укусить. Ты держишь врага. Сжимаешь губы, еще ниже наклоняешься и энергично раскачиваешь головой: раз, второй, третий; и ниже. Он больше не орет. Выпученные глаза, перерезанное горло. Теплый родник ритмично бьет тебе в грязную футболку. Ты убираешь липкое лезвие бритвы обратно под язык. Смерть имеет вкус старого железа, извести, соли и нагретого пластика. Ты не знал об этом – и никогда не узнаешь – что в день битвы в туннеле тебе исполнилось девять лет.

– Сколько тебе лет?

– Дерьмо.

– Ты мне, сука, не выеживайся тут, щенок, а то, если я разозлюсь, тебя услышат на соседнем участке! Сколько тебе лет?

– Сто.

– Ты чего, малой, решил здесь шутки шутить? – вошел высокий бородач в штатском. Он протянул жирдяйке какие-то бумаги. Та что-то проворчала, указала большим пальцем на тебя, выругалась, сардонически улыбнулась, закурила безникотиновую сигарету и вышла из комнаты. Бородач сел на ее место. Он потер длинными пальцами переносицу, бесстрастно посмотрел на тебя.

– Ты голодный?

– …

– Пепси, может? – Он поставил банку на стол. – Возьми.

Ты не взял, хотя два дня ничего не пил.

– Слушай, малой, – пробормотал он. – У нас с тобой проблемы. Как, впрочем, и со всеми вами. Ты убил этого мужчину, ты убил эту женщину. Возможно, в целях самообороны. Но ты ничего не хочешь говорить. Более того, мы даже не знаем, кто ты – понимаешь? – мы не знаем, как тебя записать. Как твоя фамилия? Как тебя зовут? Ты хочешь, чтобы мы звали тебя по номеру? Как и те неопознанные трупы, которые мы находим в предместье, трупы таких же, как ты, детей нелегальных иммигрантов, просто ряд цифр – но ты же живой. Хочешь вернуться к маме? Хочешь домой? Просто скажи, как тебя зовут, мы привезем твоих родителей.

Наконец он понял, что ты не обращаешь на его слова внимания, что тебя интересует только банка пепси, от которой ты не можешь оторвать глаз. Он придвинул ее еще ближе.

– Ну, пей, давай.

Ты только сильнее сжался.

Мужчина вздохнул, выпрямился, потянулся, зевнул.

– Ну что мне с вами делать?.. Боже мой, – говорил он в потолок. – Вчера я допрашивал трех пуэрториканских щенков, семь, восемь и десять лет, они изнасиловали и насмерть забили монахиню, никто не умеет писать, никто не знает отца, никто не понимает, о чем идет речь… Сынок, я ведь знаю, что ты понимаешь по-английски, но если хочешь, я могу перейти на испанский. Я даже приведу тебе парня, который шпарит по-португальски, – бородач сделал паузу, потому что ты только что бросился на стол, схватил банку и принялся быстро ее опорожнять; жидкость пенилась у тебя на подбородке, капала на майку с Бэтменом. Ты поперхнулся, пустая банка выпала из рук на пол.

– Ну. Хорошо же было? Хочешь еще? Хочешь? Я тебе сейчас принесу. Просто скажи, как тебя зовут. Вот и все. Как я буду звать тебя. Нет. Тебя же должны как-то звать. Ты голоден? Картошка фри? Гамбургер? Эй, отзовись! Черт возьми, мне что, отдать тебя мозгоправам, ты этого добиваешься? Ну и что ты так свои зенки вылупил?

Мужчина похлопал себя по карманам, нашел жевательную резинку, один пластик сунул себе в рот, другой протянул тебе, но ты не взял.

– Всё, с меня хватит. Денег, которые мне платят, не хватает даже на лечение всех неврозов, которые я здесь себе заработал. Я прихожу домой и смотрю на своего сына, как на преступника. Да пропади оно всё пропадом. Клэр тоже достала. Вчера мне говорит: ты, парень, истрепался, как старый ковер, еще немного, и совсем в тряпку превратишься. Я истрепался, понял, малой? Тряпка я, вот что. А потом я иду на работу и вытягиваю из трех дошколят подробности совершенного ими изнасилования. Господи, да мне за вредность по сто косарей надбавки платить должны! Представляешь? Последний ублюдок с кокой на углу получает в день больше, чем я в месяц. А старик на меня орет: если я еще раз поймаю тебя в участке с куревом в зубах, вылетишь отсюда за полчаса! Вот я завтра, черт возьми, зайду к нему в кабинет с зажженной сигаретой, и пусть он меня выгонит. Вот, блядь, чудесный день будет…

– Пуньо.

– Ч-чтo? Что ты сказал?

– Пуньо. Меня зовут Пуньо.

Пуньо спит в прошлом. Там он еще видит. Там он еще человек. Он бы полностью ослеп только в том случае, если бы его лишили и воспоминаний об образах, но они не смогут провести селективную амнезию со столь высокой точностью. Поэтому в прошлом он видит. Есть два Пуньо, и каждый чужд другому. Кто поймет собственные мысли час назад? Кто объяснится за прошедший день? Кто оправдает свою жизнь? Жизнь Пуньо, которая так бесформенно расползлась по его памяти во все стороны во времени и пространстве – ведь он не знает не только час и день, но даже месяц своего рождения. И отца, разумеется; но также и мать. Эта двенадцатилетняя девчонка на измене, что родила его, вскоре после этого умерла, утонув в уличной луже, обколотая доморощенной дурью. Он никогда ее не видел. Он не знает ее лица. Ее фотографий нет. Люди из Города, с которыми он общался, тепло вспоминали ее. Хорошая задница была. Они называли ее «Лысой», потому что одна официальная шлюха как-то вылила ей на голову кислоту, узнав, что малая отбирает ее клиентов. По правде говоря, Пуньо не очень интересовался своим происхождением. В районе, где он жил, намного важнее настоящее. Настоящее – время незавершенное, несовершенное. По равнине катится гроза, несется кортеж по автостраде, трещат рации водителей, сверкают среди молний сигнальные огни скорой помощи и полицейских машин. На черном небе клубятся фиолетово-синие тучи, словно фон для ветхозаветных гекатомб. Восемьдесят, девяносто миль в час на спидометре. Охранник переворачивает очередную страницу своей книги; женщина в медицинском халате удачно ловит момент, чтобы искоса взглянуть на нее: это «Критика чистого разума» Канта. Пуньо покачивается на своем узком ложе в такт тряске стремительно несущейся машины. Качается и паутина аппарата над ним, а женщина то и дело протягивает руку и поправляет датчик, вену, повязку. У нее коротко подстриженные темные волосы, темные глаза, темный цвет лица коренной тропиканки, лицо без морщин – его искажает лишь невольная гримаса, изгиб губ, как знак презрения к самой себе. Холодно отсвечивает пристегнутый к халату пластиковый бейджик. ФЕЛИСИТА АЛОНСО. Не так называл ее Пуньо.