Он стоял на грязевом валу, по щиколотку в темных водоворотах жижи, медленно стекавшей с горы толстыми комьями, вокруг него кружило облако насекомых (быстрее и медленнее, то отклоняясь, то наступая), зверелианы ползли к нему по склону, а они подходили по очереди, неторопливо, в заранее установленном порядке, и пили. Он стоял невозмутимо. Только когда они убирали морды от его запястья, в этот короткий миг между быстрым отрывом от источника и сжатием следующих пальцев на сочленении протянутой руки, – у меня сквозь ноктостекло мелькала полоска густого кармина, кровь на грязной коже предплечья донора. Подходил следующий, я поднимал взгляд на лицо жреца и видел щерящиеся в пространство над склонившимся причащаемым оскаленные зубы Тойфеля, графа Лещинского. Я не знаю, кто бил в барабаны, я не видел барабанщиков. Эти жаждущие крови и кровью уже насытившиеся прятались где-то в отдаленной, густой тьме адского болота. Они появлялись из тени и исчезали в тени. Дендрофунгусы подступали наклонной стеной ревущих джунглей почти к самому холму, где стояла каменная хижина Тойфеля, купол фотофилов нависал всего в трех-четырех метрах над строением. Откуда-то слева доносились сквозь непрекращающийся стук барабанов отзвуки далекого грома – это, вероятно, взрывались подболотные метановые пузыри. Потому земля слегка дрожала. Лещинский же все еще стоял на склоне и кормил их. Я отступил в относительную прохладу внутренней части каменной хижины. Сел на стул. Мышца левой ноги по-прежнему дрожала. Я положил локти на колени. Барабаны, барабаны. Вонь штурмовала мозг. Я понял, что механически раскачиваюсь на стуле, взад и вперед. Он опасно трещал. Вошел Лещинский.

– Я не поляк, – сказал я. – Я немец.

– Знаю, – ответил он.

Правый локоть его был перевязан какой-то тряпкой. Он оглядел комнату в растерянности, со вздохом обернулся, поплелся в угол и завалился на сенник. Упал на спину, здоровым предплечьем прикрыл себе глаза – хотя мне было трудно поверить, что он и так что-то видит. У него не было очков ночного видения. Честно говоря, на нем были только потертые брюки от территориальной униформы У-менша. Он выглядел изможденным – тем не менее, жил, а значит, чем-то питался все эти годы. Я взглянул на поднос. Это выглядело отвратительно, еда скорее напоминала старый помет, глину, соскобленную с закосневших в ней трупов, вместе с кусками подгнившего мяса. Если это мясо; трудно сказать. Я бы не взял такое в рот ни за какие сокровища.

– Кто они?

– Кем они будут, – поправил он, переходя на польский; он пробормотал это в воздух, не поворачивая головы.

– Кем?

– Людьми.

– Когда? Эволюция…

– Через десять-двенадцать лет.

Я только сейчас осознал, что барабаны смолкли. Слышал ли я их, когда Тойфель еще стоял на каменных плитах пола, выступающих за пределы крыши? Слышал ли я, когда он поднимался на холм? Голова раскалывалась, память – в памяти не столько зияли пробелы, сколько отсутствовал ориентир, вместо минувшего дня я неожиданная попал в весну своего детства, кто-то стер ссылки, развалилась иерархия, рухнул Дворец Мнемона, оставалось рыться в обломках: в одной руке грудь кариатиды, в другой – шероховатый кирпич из фундамента.

– Зачем им кровь?

– Три года назад они прыгали по деревьям. Я даю им плоть и кровь, потому что они обладают силой трансформации.

– Ты убьешь меня?

– Не знаю. Да, думаю, да.

– Где мой рюкзак?

– И тогда они создадут цивилизацию, религией которой будет месть их Бога.

– Кто?

– Хорусы.

– Кто?

– Они. Племя. Дети мои. Мстители.

– Где мой рюкзак?

– Таковы законы нестабильных звезд.

– Голова болит.

– Усни.

– Майн Готт.

– Да заткнись же ты, наконец.

Я подумал, что встану, подойду и придушу его. Взглянул пристальнее. Он смотрел на меня. На его лице читалась большая усталость. Он смотрел – и видел. У него не было очков ночного видения, у него было нечто другое, какая-то полупрозрачная серая пленка вросла в глазные яблоки. Растение? животное? Несомненно, живой организм. Я долго не мог выдержать такого взгляда. Сполз со стула, свернулся калачиком, уснул.

Стоял ли он надо мной, погруженный в метановые клубы бессознательного, с ножом в руке и невыполненным намерением в серых глазах? Мне приснилось… И я запомнил. Он также забрал у меня часы, поэтому я не знаю, как долго спал. По-прежнему в полусознательном состоянии, потащился наружу, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Голова пульсировала болью в ритме горячей крови. Я вернулся и снова заснул. Во второй раз проснулся уже больным – дыхание, тяжелое и хриплое, царапало горло, я с трудом выплюнул из пищевода твердый гной. Прижался лбом к полу.

Больше холода, больше камня, я горю. Он протянул мне в металлической чашке воду. Я выпил взахлеб. Он ушел. Я пытался сесть, но безуспешно, вестибулярный аппарат сошел с ума, меня рвало, я падал плашмя: мокрая от пота рубашка на мокром от теплой сырости Ада полу. Мое собственное дыхание обжигало кожу предплечья. Язык сам приклеился к поверхности выполированного ногами Тойфеля валуна. Меня начал бить озноб, я не мог сдержать дрожи: волны лихорадки и арктического холода сменяли друг друга, пока я не погрузился в беспокойный полусон, неглубокое бессознательное, синусоидально приближающее и отдаляющее меня от реального мира. По ту сторону были сонные видения. Что я помню: Дьявол и его люди-хорусы на склоне холма, вознесенные копья, хорус надо мной, Дьявол надо мной, пронзительный крик, и огонь, горящий в высоком костре, вокруг дикие фигуры, Дьявол стоит и говорит, Дьявол стоит и молчит, Дьявол благословляет, они приносят новорожденных чудовищ, некоторым ломают шею, затем он вскрывает себе вены, а матери пьют. Я шепчу невнятные молитвы, слова которых забываю через минуту. Он садится рядом со мной и поит, кормит; меня рвет зловонной кашей, я давлюсь, наполовину задыхаясь. Он гладит меня по волосам. Я пытаюсь укусить его руку, но я медленнее своего сна, он успевает превратиться в призрака и раствориться в воздухе, прежде чем я обнажу зубы. Крррр. Из меня постепенно вытекала воля, я терял всякое желание, силы даже для отчаяния, я выдавливал из себя последние капли инакомыслия. Оставалось созерцание немощи. Время двигалось скачками. Я один и я с Дьяволом; идет дождь и не идет; барабаны бьют и не бьют; джунгли ревут, джунгли молчат. Что вытянуло меня из-под черного бархата – неестественная тишина Ада. Я проснулся в этой тишине, такой слабый, такой ужасно слабый; на расстоянии вытянутой руки передо мной стояла на полу чашка с водой, поэтому я протянул руку и выпил воду, и это был вопрос жизни. Я чувствовал, как проглоченная жидкость утекает в меня теплой струйкой. Желудок сжался в тугой узел.

Я начинаю двигать телом. Это начало, начало – насколько хватит сил и инерции на продолжение, настолько я передвинусь к крыльцу, но этот импульс вот-вот угаснет, замрет, и мне снова придется начинать. Так обычно движешься к осуществлению: через полужелание, неуверенность, не до конца сдержанные рефлексы, органические подергивания. На локтях и коленях, почти на животе – в пыли. Тишина и тьма. Я выглядываю из-за груды камней. Он присел на корточки над моим рюкзаком, разглядывая вынутые из него и разложенные на заросшем полу крыльца предметы. Дотрагивается до них по очереди, словно пытаясь этими прикосновениями воспроизвести правду увиденного – расшифровать. Но заметив меня, встает, подходит и пинает ногой в висок. Разряд тока пронзает мое тело, унося в следующее видение, окутанное ядовитым шепотом Тойфеля: – Аминь, шваб.

Другой шепот разорвал занавес: – Ещ. – Они засунули мне в рот еду и грязные пальцы. Я подавился. – Ещ, ещ, хорошо ещ. – Хорусы, хорусы, майн Готт, и эти их глаза, и эти их лица, и движения, и речь, кем они были. Сидя на корточках надо мной втроем, они подавали друг другу посуду с водой и едой, деревянные плошки ходили по кругу, все быстрее и быстрее, пока наконец кто-то не поднес их к моему рту, и тогда начиналась литания: – Ещ, ещ, ещ, ещ. Пий, пий, пий, пий, пий. – Пальцы верхних рук, тонкие пальцы нижних рук – на моем языке они были странно солеными. Я также чувствовал запах их мокрой шерсти. Эти трое – самка и два самца – не имели рудиментарных крыльев или хвостов. Я приподнялся на локтях и увидел больше: я находился не на Тойфелевом холме, а в межкорневой колыбели гигантского дендрофунгуса. Темнота надо мной, сплетение его симбиотических конечностей, нависала в нескольких десятках метров. Метановый молот бил вверх по пазухам с гораздо меньшей силой. Они выкрали меня у Дьявола, забрали куда-то – куда? зачем? У них есть причины, теперь они меня кормят, у них определенно есть причины для этого, они определенно что-то планируют, они, хорусы, там, в их головах, в этой темноте за их зрачками, это спокойствие движений – это мысли, это интеллект. – Ещ, ещ. – Не хочу, но организм велит, потому жую и проглатываю гадость. – Да, это его, эт хорошо, – бормочет самка и делает сразу что-то невообразимо чудовищное: гладит меня по голове, как гладил Лещинский. Бессильная ярость потрясает меня; я бы убил, если бы мог. Но не могу, и должен есть, должен пить.