Секунду он не двигается. Не двигаюсь и я. Мы просто стоим так, его рука все еще сжимает мою щеку, пока унижение не разгорается в моем животе. Хотя мой опыт невелик, я уже целовалась с одним или двумя мужчинами, и я знаю, что это не должно быть таким скованным и неловким и…

Я пытаюсь отстраниться, щеки горят, но его свободная рука стремительно поднимается и захватывает мою талию, притягивая меня к себе. Когда я испуганно вздыхаю, его рука скользит по моим волосам, и он наклоняет мое лицо назад, чтобы углубить поцелуй. Мой рот инстинктивно раскрывается в ответ, и в тот момент, когда наши языки соприкасаются, внутри меня разгорается глубокий и мощный жар — медленнее, чем раньше, но сильнее, всепоглощающий. Боль вместо пульсации. Я закрываю глаза — я беспомощна перед этим — и обхватываю его шею руками, прижимаясь ближе и упиваясь его странным ощущением. Его дыхание холоднее моего. Его тело больше, тверже, смертоноснее, чтобы убить. И хотя я прижимаюсь к нему, отчаянно пытаясь найти трение, принять его тяжелый вес, я не могу придвинуться достаточно близко, чтобы облегчить боль, не могу уговорить его полностью охватить меня. Нет, он держит меня, как стекло, пока я не начинаю кричать. И, возможно, я уже кричу. Потому что это Михаль. Михаль. Я не могу… Я не должна…

Снова задыхаясь, я отрываю губы и в шоке смотрю на него. Он не отпускает меня, а смотрит прямо в ответ в течение одного удара сердца. Два. Комната исчезает, даже когда Гвиневра возмущенно шипит позади нас, и остаемся только мы с Михалем. Его руки бесконечно крепко сжимают мою талию. Так близко я должна чувствовать биение его сердца, должна видеть румянец на его щеках, но, конечно, он остается таким же бледным и странным, как всегда. Ни одного лишнего волоска. Наконец, слегка насмешливо улыбнувшись, он проводит большим пальцем по моей щеке и говорит:

— Никто не будет разочарован, Селия.

Не говоря больше ни слова и не оглядываясь, он уходит в камин без меня.

Глава 35

Заклинание Воскрешения Мертвых

Я подношу дрожащие пальцы к губам, когда он уходит. Они все еще холодные. Они болят и покалывают. Выдохнув, я открываю рот, чтобы сказать что-то Гвиневре, но потом снова закрываю его и качаю головой.

— Не совсем то, что ты ожидала? — Гвин усмехается, но в ее глазах светится не тоска, а, пожалуй, грусть, когда она тоже смотрит, как Михаль исчезает в пламени. — С ним такого не бывает. Другие часто жалеют меня — я знаю, что жалеют, — добавляет она, словно ожидая, что я ей возражу, — но на самом деле они должны думать не обо мне. А о нем. — Она вздыхает и укладывает свои локоны серебристым каскадом по плечам. — Я часто и глубоко любила на протяжении всей своей жизни, но Михаль… Я знаю его очень давно, херувим, и его сердце — если оно у него есть — бьется иначе, чем твое и мое. Бывали моменты, когда я сомневалась, бьется ли оно вообще.

— Он любит свою сестру. — Мой голос звучит выше, чем обычно. — Своих кузенов.

Она с отвращением машет рукой.

— Далекая, вечная любовь. Любовь опекуна. Патриарха. — Она снова вздергивает узкую бровь и смотрит на меня презрительным взглядом. — Это та любовь, которую ты желаешь? Любовь, которая превращает тебя в лед, а не в пламя?

Я снова открываю рот, чтобы возразить, и снова закрываю его, не находя слов. Потому что не было ничего ледяного в том, как он поцеловал меня сейчас. Ничего ледяного не было и в том, как он прикасался ко мне в яме, и в реакции моего тела.

Никто не будет разочарован, Селия.

Убрав руку с губ, я шагнула к очагу, не решаясь. Потому что, если я буду колебаться, я могу повернуться и убежать — от Les Abysses и этой ужасной ситуации, да, но также и от Михаля. Это бушующее чувство вины в моем животе.

— Конечно, — говорит Гвиневра медленно, злобно, словно пытаясь присыпать рану солью, — Михаль никогда не смотрел на меня так, как смотрит на тебя.

— Прощай, Гвиневра. — Пламя щекочет мою кожу, безвредное и приятно теплое, когда я поворачиваюсь и делаю прощальный реверанс. Я еще не знаю, очень ли мне нравится Гвиневра, но она нечаянно помогла нам; когда-нибудь, возможно, мы действительно назовем друг друга друзьями. Часть меня надеется на это. — Спасибо за помощь.

Она подлетает вперед и целует меня в щеку. Снова коснувшись моего носа, она говорит:

— Береги себя, дорогая, и помни мои слова — алый действительно не твой цвет. В следующий раз выбери прекрасный оттенок зеленого.

Знакомые слова останавливают меня на месте.

— Почему зеленый?

Ее ответная ухмылка лукава.

— Чтобы соответствовать твоему глазам, конечно же.

В отличие от мрачной метафоры ямы с ее черным камнем и пунцовыми куртизанками, покои Бабетты кажутся прямиком из сказочного домика. У меня расширяются глаза, когда я переступаю порог — неужели это лаванда? — и вместе с Михалем оказываюсь в центре первой комнаты. Теплая и круглая, она может похвастаться деревянными полами с полировкой и очаровательным камином, у которого вдоль камина расставлены всякие безделушки: засушенные розы и огрызки свечей, разбитое зеркало и стеклянная коробка, полная писем, ракушек и камней. Золотая лестница слева спиралью поднимается вверх к расписной двери в потолке.

— Как ты думаешь, куда они ведут? — нерешительно спрашиваю я Михаля. — В Рай?

Он не отвечает, и необъяснимое чувство вины в моей груди сжимается еще сильнее. Однако у нас нет времени зацикливаться на неловком поцелуе и его последствиях, а дверь в потолке — это, скорее всего, стандартная практика, что-то вроде запасного выхода на случай, если куртизанка передумает в середине назначенного срока.

Точно. Сосредоточься.

Мы здесь, чтобы обыскать комнаты покойной и найти улики, которые могут указать на ее убийцу. Письма, наброски, может быть, нестандартные сувениры вроде серебряного креста. Я пытаюсь думать, как Жан-Люк, Рид или даже Фредерик, пытаюсь осмотреть место преступления их глазами, но это трудно. В воздухе пахнет лавандой. Прекрасный букет висит у камина, чтобы высохнуть, и мои веки чувствуют внезапную, удивительную тяжесть. Кажется, я еще никогда не ступала в столь очаровательную комнату. Рядом с винтовой лестницей на низком столике между двумя цветочными креслами беспорядочно валяются книги и стоит чашка чая. На фарфоровой чашке даже есть очаровательный маленький скол возле ручки.

Инстинктивно я двигаюсь к цветочным креслам. Не для того, чтобы спать, конечно, а чтобы немного отдохнуть.

— Подожди.

Михаль низким голосом касается моей спины, и я поворачиваюсь, наполовину страшась того, что он может сказать. Но он вовсе не смотрит на меня. Нет. Его черные глаза сузились на стол, на пар, вырывающийся из разбитой чашки, и он хмурится. Каким-то отстраненным умом я понимаю, что чай еще горячий. И мой взгляд возвращается к камину, к его весело потрескивающему пламени и лаванде рядом с ним. Эванжелина добавляла лаванду в мой чай, когда я не мог уснуть по ночам. При этом воспоминании меня охватывает тревога. Если подумать, это совсем не похоже на дом умершего человека, и…

Я сильно щипаю себя за руку. Резкая боль проясняет голову, и, прежде чем она успевает снова помутиться, я срываю со стены лаванду и бросаю ее в огонь, где она чернеет и рассыпается в пепел.

— Кто-то недавно зажигал огонь. — Я торопливо вытираю руки о юбку. Ладони жжет в тех местах, где они касались веточек, а приторный запах лаванды не может скрыть безошибочный аромат магии крови. — Пеннелопа?

Михаль качает головой.

— Я слышу, как она разговаривает с Джермейном в соседней комнате.

— А кто-нибудь еще здесь есть?

— Если да, то я их не слышу.

— Тогда кто…? — Мой взгляд останавливается на стопке книг рядом с чашкой, самая маленькая из которых лежит открытой и отдельно от остальных. Страницы слегка пожелтели от возраста, загибаются по краям, а некоторые слова, написанные чернилами, выцвели почти до неузнаваемости. При взгляде на нее у меня подкатывает к животу странное чувство. Потому что эта книга — она выглядит почти знакомой, а кажется еще более знакомой. — Михаль. — Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть ее поближе в свете камина, но почему-то не решаюсь дотронуться до нее. Конечно, я представляю себе слабый шепот, доносящийся со страниц, но уж точно не представляю древний почерк, нацарапанный на одной из них.