Наша кожа сейчас имеет примерно одинаковую температуру. Когда наши пальцы переплетаются, я не могу различить, где заканчиваются ее пальцы и начинаются мои, а когда она говорит, вдоль моего позвоночника пробегают маленькие искры огня.

— Конечно, сюда я бы тебя привела. Из всех воспоминаний мое подсознание выбрало одно, когда я еще в пеленках.

— Твои воспоминания? — Я смотрю на нее в замешательстве. — Как?

— Магия.

А полудреме раздается хихикание, и я оглядываюсь назад, в сторону Бриндельского Парка, где двое черноволосых детей прячутся от рассерженной Эванжелины. Самый младшая — это самый старшая в миниатюре; она даже имитирует движения своей сестры, когда они приседают у корней двух Бринделей. Речная вода и грязь пятнают края их золотых и серебряных платьев.

В первые часы Эванжелина набрасывается, прыгает вокруг дерева и ловит самую младшую — на вид ей не больше трех лет — с воплем отчаяния.

— О, Селия, нет! О, о, о, твоя мать собирается отобрать у меня бисер. — Затем она поворачивается лицом к самой старшей. — Как ты могла, Филиппа? Я же говорила тебе оставаться внутри…

— Они всегда относились к нам по-другому. — Я скорее чувствую, чем вижу, как улыбка Селии исчезает на моей шее, и когда она поднимает голову, троица в Бриндельском Парке растворяется в дыму. — Мой отец, моя мать, Эванжелина — они всегда слишком много доверяли Филиппе и они никогда не давали мне достаточно. — Затем ее голос стал еще серьезнее: — Было бы это действительно так ужасно, если бы я была вампиром?

Мой желудок сжимается от резкого изменения разговора.

— Что?

— Когда мы были, — ее щеки приобрели восхитительный розовый оттенок, но она сопротивляется желанию снова спрятать лицо, — вместе в Les Abysses, ты сказал мне, что этого никогда не должно случиться. Ты сказал, что я никогда больше не смогу пить твою кровь из страха того, что это может сделать, — что вампиризм — судьба хуже смерти.

Непроизвольно мой разум вызывает в воображении сцену, о которой она говорит: ее тело прижалось к моему на диване, ее горячий рот обхватил мой палец. Все мое тело напрягается в ответ, и я говорю сквозь зубы.

— Я сказал тебе правду.

— Я обнаружила, что истина часто субъективна.

Мои глаза при этом сужаются.

— Оставь все как есть, Селия.

— Я не думаю, что смогу. — Она поднимает подбородок в этом фамильярном жесте, ее пальцы сжимаются вокруг моих, как будто ожидая, что я убегу. — И я тоже не думаю, что ты рассказал мне всю правду. — Помахав свободной рукой вдоль моего тела, она добавляет: — Любой, у кого есть глаза, может увидеть, что вампиризм — это не совсем то проклятие, о котором ты говорите.

— Пожалуйста, скажи мне, что ты не такая уж глупая.

— О, пожалуйста. Одного принуждения было бы достаточно, чтобы кто-нибудь осознал преимущества вампиризма.

— Это то, что ты делаешь? Думаешь о вампиризме?

— Конечно, нет. Просто в Les Abysses это показалось мне немного личным, и, поскольку ты сейчас сидишь в моей памяти, я думаю, что заслуживаю полного объяснения. Ты задел мои чувства своей маленькой вспышкой.

Я задел ее чувства.

Я задел ее чувства.

— Селия… — С резким выдохом я отказываюсь от всех инстинктов и отрываю ее пальцы, отодвигаясь, чтобы дать своим чувствам передышку. Из-за нее трудно сохранять хладнокровие, особенно когда ее запах поглощает меня. Теперь вся река пахнет как будто вместо рыбы течет розовая вода, а ее волосы… все еще колеблются на ветру, отражая солнце и раздувая внутри меня жар. Я сжимаю челюсти и отказываюсь дышать: — Мы не об этом говорим.

Теперь ее глаза сузились.

— Почему нет?

— Потому что это не имеет значения.

И это.

С того момента, как я впервые увидел Селию на этом кладбище, все в ней излучало жизненную силу — и в этом вся суть, не так ли? Ее чувства. Спешишь ли я на помощь измученной женщине или допрашиваешь меня во сне, Селия чувствует тяжесть каждого момента. Она проживает их с настойчивостью. Я смотрю на солоноватую воду, сопротивляясь давящей потребности изучить ее на своей периферии. Даже если бы я не усвоил урок с Милой, даже если бы я не поклялся никогда не повторять своей ошибки, я никогда не смог бы украсть что-то столь ценное у Селии Трамбле.

Жар продолжает подступать к моему горлу.

Если бы я позволил это, время лишило бы ее безотлагательности. Оно лишит ее жизненной силы, жадного любопытства и сострадания, всего того, что делает ее такой трагически человечной. И у меня не было бы другого выбора, кроме как смотреть, как ночь медленно забирает ее, делая ее такой же холодной и жестокой, как и все мы. Такой же апатичной.

Если бы я позволил это.

Такая мысль опасна.

— Я не осознавала, что ты можешь решать, что имеет, а что не имеет отношения к моему будущему. — Ее рука ловит мою щеку, и она заставляет меня посмотреть на нее, эти изумрудные глаза целеустремленно сверкают. — Ты можешь контролировать весь Реквием, Михаль Васильев, но ты, конечно, не контролируешь меня — и не ведешь себя так, будто знаешь, что лучше для моего будущего. Все всегда так делают. Они всегда меня недооценивают. Знаешь ли ты, что сказала моя мать перед тем, как я переехала в Башню Шассеров?

— Полагаю, ты собираешься мне рассказать.

Она продолжает невозмутимо.

— Она предсказала, что я сломаю себе шею, споткнувшись о подол своей новой формы, потому что я так и не научилась шить, что я была слишком занята спасением мира, чтобы научиться чему-то полезному. Ты можешь в это поверить? Мама никогда в жизни не шила!

— Дело не в том, что ты не можешь стать вампиром, Селия, — говорю я нетерпеливо. — Этого не следует делать. Ты испытала на себе Реквием. Ты видели, как живет мой народ — насилие и изоляция. Болезнь. Ты представляешь себе это?

— Я бы не была изолирована, — говорит она с видом человека, решительно настроенного на победу в споре. Я подавляю желание поцеловать ее — или, возможно, бросить в реку. В любом случае она не сможет говорить. — Я бы тоже обратила своих близких, и мы бы принесли в Реквием столь необходимые закон и порядок.

— А ты? — Я прижал ее руку к своему лицу, наслаждаясь легкой дрожью ее тела в ответ. — А если Рид Диггори не захочет жить вечно?

— Он никогда бы не покинул Лу. — Ах, да, импульсивная Луиза ле Блан. Скажи мне — в этой твоей фантазии — что ты будешь делать, когда она неизбежно потеряет контроль над собой как вампир и убьет целую деревню? В конце концов, ты же создала ее, а значит, частично ответственны за убийство — и полностью ответственны за самобичевание, которое она будет испытывать после этого. Кто знает? Возможно, она даже возненавидит тебя.

— Это никогда бы…

— Если уж на то пошло, кто может сказать, не убила бы ты сам Луизу и остальных? Кровь Козетты, в частности, была бы почти неотразима для новорожденного вампира. Что бы ты сделала, если бы потеряла контроль? — Моя рука крепко сжимает ее, когда она пытается отдернуть ее, и я наклоняюсь, чтобы посмотреть ей прямо в глаза. Золотое кольцо венчает ее зрачки. Они расширяются, пока мы смотрим друг на друга. — Достаточно одной ошибки, Селия, одной секунды — и твой друг мертв. Что бы ты тогда сделала?

— Я бы… Я… — ее голос срывается, а щеки снова вспыхивают ярким румянцем. Однако она не дает ему покоя, огрызаясь: — Ладно. Я не стала бы их обращать, но это не значит, что я бы изолировалась. Я думала, ты хочешь быть моим другом.

— Я никогда не хотел быть твоим другом. — Признание вырывается у меня без раздумий, и хотя она вздрагивает — хотя я ненавижу себя — я тоже не извиняюсь. Если логика ее не переубедит, я найду другой способ закончить этот разговор, этот глупый, опасный разговор. Некоторые мысли, однажды признанные, невозможно забыть.

И я не могу признать эту.

Потому что если я начну думать о Селии Трамбле как о вампире, боюсь, я никогда не остановлюсь.