— Как я домой мокрая пойду по морозу?! — начала возмущаться я.

— Не волнуйтеся. Деда тулуп принесёт. Добежите и холодка не почувствуете. А шубейку вашу тута пропарю, чтобы живность в ней не завелася.

Хотела поинтересоваться, как сюда Прохор попадёт, но он сам явился и, абсолютно не стесняясь, стал скидывать с себя исподнее.

Читала, что раньше в деревнях совместная помывка была нормой, но всё равно такого допустить не могу. Прикрывшись руками, заорала и выгнала его вон. Хотя, что он там рассмотреть-то мог в этом дыму вперемежку с пеплом, витающим в разогретом воздухе? Пришлось Усте самой отдуваться, исполняя обязанности банщика. Прошлась по мне распаренным хвойным веником. Потом пару раз окатила водой.

Душно, везде сажа и страшно к стенкам прислониться, чтобы не испачкаться от такой “чистоты”. Но одновременно ощущаю себя на седьмом небе от кайфа. Будто бы не только с тела смывается застарелая грязь, но и нечто липкое, тревожное с души.

В какой-то момент почувствовала головокружение и резко прервала банный релакс. Накинув тулуп на голое тело и запихнув ноги в валенки, быстро добежала до дома. Там нашла приготовленную заботливой Устиньей холщовую рубаху до пола и облачилась в неё, заодно повязав старенький платочек на ещё мокрую голову.

Дед Прохор подсуетился и выставил на стол горячий чай. На самом деле это не тот чай, к которому привыкла, но зверобой с мёдом оказался очень кстати.

— Ну чё, Лизавета Васильевна? — пробасил он, довольно глядя, как я, блаженно щурясь, пью отвар. — Полегчало-то от баньки?

— Полегчало, дедушка! Да так полегчало, что готова завтра в усадьбу ехать! Ты уж с утреца отвези, будь ласков.

Как только взошло солнце, Устинья разбудила меня и накормила толстенными вкусными блинами. После этого мы распрощались с ней. Прохор усадил в сани и заботливо укутал в безразмерную доху. Ехали по накатанной дороге долго… Наверное, долго, так как мне сложно отсчитывать время в этом медленном умиротворённом мирке. Может и полчаса прошло, а может и целых два.

Я крутила головой во все стороны, стараясь собственными глазами, а не с помощью памяти Елизаветы понять и прочувствовать местность, что меня окружает.

Вот река Веля с крутыми обрывами по своим берегам. Замёрзшая, только всё равно отчётливо угадывается её русло.

Вдалеке лес. Он словно в тумане из-за покрытых снегом деревьев, одновременно сливающихся и с небом, и с землёй. С нашей стороны реки, поля, холмы, пригорочки. Всё это вместе создаёт ощущение бескрайнего сказочного пространства, переливающегося бриллиантовыми искорками снега в солнечных лучах. Сижу, любуюсь и растворяюсь в блаженстве, кутаясь в тёплую доху Прохора.

Усадьба появилась внезапно, как только мы проехали глубокий овраг и взобрались на пригорок. Двухэтажное здание голубого цвета с мезонином и просторным балконом. Парадный вход с широкой лестницей. Четыре белые колонны, поддерживающие над ним крышу. Красота! К стенам основного здания прилепились длинные одноэтажные бревенчатые пристройки. Явно тоже жилые. Чуть поодаль конюшня, псарня и павильон. Маленькая часовенка с острым куполом, который венчает крест, покрытый настоящим сусальным золотом. Про золото знаю из памяти Лизы.

Её покойный отец очень гордился, что, несмотря на приличные траты, смог водрузить не простой деревянный крест, а золотой. Ещё благодаря её памяти знаю, что есть невидимые мне отсюда небольшой фруктовый сад, парк и пруд с карпами. Ну и так, по мелочи кое-чего, что недостойно внимания приличной барышни, но крайне необходимо в хозяйстве.

— Тпру… — остановил Прохор коня, прервав мои наблюдения. — Вот вы и дома, Лизавета Васильевна. Там уж дальше сами, а то барыня рассердится, что без дозволения своё рыло сермяжное в господские хоромы засунул.

— Спасибо, дедушка! — поблагодарила я его и поднялась с нагретого сена.

— Дык не за что. Вы эта… Я неподалёку туточки обожду. Ежели вдруг опять вас обратно везти придётся, то вмиг объявлюся.

Честно говоря, от его слов полегчало — страшно одной в дом входить. Да и никто на крыльце не встречает, хотя уверена, что мой приезд незамеченным не остался. Видать, совсем нежданная гостья…

Хотя почему гостья? Я здесь родилась и выросла! Ну, пусть не совсем я, но это тело однозначно. Набрав полную грудь морозного воздуха, резко выдохнула и решительно направилась к двери.

Через прихожую и короткий коридор прошла в зал с двумя дверями: в гостиную и в столовую. Также отсюда вела наверх дубовая, покрытая зелёной дорожкой лестница с резными ажурными перилами из натурального дуба.

Вот именно на этой лестнице и стояла полная женщина в ярко-красном платье. Лица не разглядеть, так как прикрывается веером, но знаю, кто это.

— День добрый, Мария Артамоновна, — вежливо поздоровалась я с мачехой.

— Как ты смела принести заразу в мой дом?! — взвизгнула она, не опуская веер. — Вон! Немедленно вон!

— Вообще-то, это мой дом тоже, — чувствуя, что начинаю злиться, ответила ей. — И болезнь от меня отступила. Так что никакой опасности не представляю. Поэтому, хотите вы того или нет, но я сейчас пройду в свою комнату. Велите принести мне туда горячего чаю. Немного продрогла в дороге.

— Что?! Не забывайся! Я тебе не служанка! Это ты приживалка! Неблагодарная нахлебница! Видел бы покойный отец, какое чудовище воспитал!

— Это какой отец, госпожа Кабылина? — едва сдерживаясь от такого хамства, с ехидной улыбочкой специально называю её девичьей фамилией. — Тот безымянный, который вас Вольдемаром обрюхатил и оставил без содержания? Да, тут полностью согласна: с сынишкой беспутным ему совсем не повезло — весь в родителей.

От такого заявления мачеха явно растерялась и наконец-то соизволила опустить веер. Я внимательно присмотрелась к ней. Светлые пшеничного цвета волосы были уложены в замысловатую высокую причёску со спадающими завитыми локонами до плеч. Чувственные губы, тёмные широкие брови, длинные ресницы и правильные черты лица, которые впечатляют даже сейчас, несмотря на откормленные щёки и двойной подбородок.

Мария Артамоновна однозначно когда-то была красавицей, до сих пор оставаясь яркой женщиной со своей изюминкой. Но вот глаза… Пустые, холодные, словно из бесцветного стекла, отталкивали, показывая истинную сущность этой дамы. Глядя в них, у меня возникло стойкое ощущение, что с этой змеюкой общий язык мы вряд ли найдём.

— Ах ты ж… — отмерла она и разразилась такой площадной бранью, которой пьяные матросы позавидуют.

Ох, и интересная судьба, видать, была у этой “Мэри” до встречи с моим отцом, раз подобные выраженьица знает. В благородных семьях такому вряд ли учат. И ведь раньше она себе подобного ни разу не позволяла. Значит, основательно зацепила мачеху за живое.

Дав ей выпустить пар, я продолжила, как ни в чём не бывало.

— Многие слова, Мария Артамоновна, мне не знакомы, но общую суть вашего эмоционального посыла уловила.

— Мэри Артамоновна! Только так! — немного придя в себя, зло процедила она. — И если ты, неблагодарная, ещё раз меня назовёшь неподобающим образом, то…

— Вы про чай не забыли? — перебиваю её.

— Какой чай? — растерялась женщина от подобного перескакивания на другую тему.

— Горячий. В моей комнате через пять минут.

— Я…

— Вот и славно! Жду! — опять не даю ей раскрыть рта. — А сейчас извините, но хотелось бы побыть одной.

После этого поднимаюсь по лестнице, равнодушно обхожу скандалистку, словно предмет мебели, случайно попавшийся на пути, и по длинному коридору иду в свою комнату. Только оказавшись в ней и закрыв дверь на щеколду, обессиленно сажусь на пол.

Как бы я ни хотела казаться внешне хладнокровной, но этот короткий разговор морально вымотал меня. Всему виной прошлая Лиза, которой сейчас во мне нет, но некоторые её эмоции ещё свежи в памяти. Девушка была в полной эмоциональной зависимости от мачехи. Она боялась её. Боялась и своего сводного братца Вольдемара, который был старше на три года.