Как действует эта машина пропаганды, я увидела сама, лично. Выбрав время для поездки в деревню, я хотела убедиться, что учащиеся школы, размещенные в данный момент по деревенским избам, устроены нормально. Сделано это было для того, чтобы отследить появление в деревне чужих людей: отсюда моя семья получала всю молочку. И если добавить отраву в молоко было бы проблематично, то посыпать ядом творог совсем не сложно. Именно поэтому подростки на время были поселены для присмотра за крестьянами в их домах. За те годы, что воспитанники провели в школе, они прекрасно запомнили всех селян в лицо. И если вдруг появится чужак, я узнаю об этом почти мгновенно.

Шеппард, за эти годы изрядно раздобревший, а также привыкший к моим частым визитам, почтительно кланялся и басовито бубнил:

— Эвона, какая радость! Нашли, значится, времечко нас проведать! Оно хоть и горе у вас горькое, а про нас, вашвеличество, все ж таки не забыли. А вот не изволите ли приказать сливочек свеженьких. Сегодня жинка моя самолично снимала, и оченно уж они удачные, прямо медовые!

— Спасибо, не нужно. Лучше расскажи мне, как новый бык себя ведет. Все же везли издалека, мало ли что.

— Обнаковенно ведет, как и должно ему. Кормов ему даем наилучших. Стойло ему я самолично утеплял. Аппетит отменный, грех жаловаться. Ближе к весне коровок ему подберем покрасивше, да на дальние пастбища отправим. Оченно зверь могучий и великолепный, вашвеличество!

Некоторое время Шеппард еще превозносил стати нового быка, рассуждая о том, какое потомство от него будет. А потом как-то совершенно незаметно свернул на другую тему:

— … оно, может быть, и к лучшему, вашвеличество. Сынок ваш, слов нет, этакий бойкий мальчишечка. А токмо без мужа и отца как оно еще повернется? А ежли церковь наша, как в старые добрые времена, всему голова будет, так может, оно и спокойнее этак-то? Вот для примеру, хоть бы и наше село взять. Хужее всех кто живет? Мантина хужее всех живет. А оно почему так? Дык вдова: у ней ни рук мужских в хозяйстве нетути, ни головы. Оно, конешно, королеву-то грех с простой бабой сравнивать, а токмо ведь и церковь-то наша — не чета селянину. Мога быть, оно все и к лучшему, вашвеличество?

Возможно, это было нелепо и наивно, но вспышка гнева, которую я испытала, слушая эту речь, погасилась с большим трудом. Мне пришлось закрыть глаза и медленно считать про себя. Притихший Шеппард, чувствуя неладное, неловко топтался рядом, не понимая, что сказать или сделать. Я выдохнула, спокойно посмотрев, как в морозном воздухе клубится легкое облачко пара, и заговорила:

— Шеппард, кто в селе держит пасеку?

— Большую токмо Нест держит, а по два-три улья, почитай, у кажного есть. Оно и на продажу малость собирается, да и детишек медком побаловать выходит.

— Первое, что сделает святая Матерь Церковь: заберет себе пасеки и ульи. Может быть, ты не знал, но при отце моего мужа, короле Аделардо, все пасеки в стране держали служители храмов. Они же торговали медом и воском.

Пауза была глубокой, Шеппард думал, вяло поскрёбывая плохо выбритый подбородок — последний год он стал бриться «на городской манер».

— Так это что значится, вашвеличество? Отберут? — наконец уточнил он.

— Отберут. И не только пчел, Шеппард. Сейчас на церковь вы отдаете одну часть урожая из двадцати, а будете отдавать одну часть из десяти. Раньше, Шеппард, это так и называлось — церковная десятина. И я не уверена, староста, что священники не пожелают большего. Гадать не стану, но уж старые-то свои привилегии они вернут все, даже не сомневайся.

Старосту я оставила в глубокой задумчивости и уехала домой, проклиная собственную бестолковость. Я прекрасно знала, как формируется общественное мнение. Господи, я же училась в нормальной школе. Я помню даже школьный урок о том, как работала пропаганда в предвоенной Германии. Ну почему, почему я не занялась этим вопросом ранее⁈ Почему не додумалась⁈ Какой бы нацистской сволочью Геббельс ни считался, но в уме бывшему министру пропаганды Германии отказать невозможно: он ухитрялся воздействовать чуть ли не на все чувства человека.

Конечно, сейчас трепыхаться было уже поздно. Но не совсем. Раз мои слова легко дошли даже до такого необразованного человека, как сельский староста, то ими же можно достучаться и до городских жителей. Большая часть населения Сольгетто — купцы и ремесленники. Возможно, судьба пчел их и не взволнует, но напоминание о том, что вновь возродится церковная десятина, вряд ли понравится им.

Проблема, как всегда, была в людях. У меня не было достаточного количества народу, чтобы разнести эти мысли и впихнуть-вдолбить их хотя бы в головы жителей столицы. За советом я отправилась к своему союзнику, герцогу Рогану де Сюзору. Нельзя сказать, что решение мы нашли идеальное, но это было хоть что-то.

Утром следующего дня все ученики, кто имел в столице хоть какую-то родню, были распущены на каникулы. В Малом Шанизе остался только выпускной класс, самые взрослые. А детишки понесли в семьи своих близких напоминание о том, что раньше церковь брала десятину, а сейчас каждый из горожан платит в два раза меньше. А если святые отцы вернут Луарон во власть Рамейского Папы, то ведь поборы-то увеличатся — Папа еще и свою долю затребует.

Местные священники не отличались ни личной скромностью, ни бескорыстием или излишним альтруизмом. Надеюсь, что еще живо достаточное количество стариков в городских семьях, кто вспомнит прежние поборы.

На новое заседание Королевского Совета Алекса я брать не стала. Решила, что это слишком рискованно. Но и оставить детей одних в Малом Шанизе тоже побоялась.

Ночью дети исчезли из Малого Шаниза вместе с Софи, Жанной и Мартой. Всем было объявлено, что дофин и сестра простыли и теперь лежат в своих спальнях и пьют декокты. Те четверо гвардейцев во главе с капитаном Ханси, что помогли с «исчезновением» детей, лично сопровождали меня во дворец. Там я планировала провести трое суток. На третий день моего пребывания там и был назначен Большой Королевский Совет.

Фрейлины, привычные к моим требованиям, ушли, закрыв за собой двери. Свои апартаменты во дворце я обходила даже с какой-то грустью. В последний год я практически не появлялась здесь. Казалось бы, моя ночевка во дворце не имеет особого смысла. Но это только казалось. Я прекрасно понимала, что всем моим политическим противникам донесут об этом немедленно. В данный момент я представляла собой наживку. Большую и жирную наживку для того, кто пожелает вести себя не слишком честно или же, напротив, вступить в союз со мной.

Завтракала я утром, еще в Малом Шанизе, а обед во дворце на стол мне подавал Гастон. Сегодня королева решила есть в полном одиночестве, и потому только голоса фрейлин из моей приемной слегка нарушали тишину. Принятие пищи в полном одиночестве, безусловно, нарушало этикет. По правилам, фрейлины должны находиться при мне неотлучно, но, слава богу, со мной давно уже не было ни Ателаниты, ни мадам Лекорн, чтобы указать мне на это вопиющее неприличие.

Гастон в дверях принял у прислуги подносы с едой, разложил все это на столе, и через полуоткрытую дверь люди из приемной могли наблюдать, как королева усаживается обедать. Потом дверь закрылась, и Тусси, которая была моей личной горничной с того самого незабываемого Дня Благодарности, вежливо спросила:

— Ваше величество, в камин…?

— Да, Тусси. Гастон, найдется мне что-нибудь перекусить?

— Конечно, ваше величество, — Лакей уже орудовал у камина, пристраивая поближе к огню небольшой медный котелок. — Кашу мадам Менуаш вчера вечером варила. А хлеб я покупал в городе, — доложил он и добавил: — Ну и яблок с грушами я целую корзинку прихватил, да яйца вареные сам запас.

В это время Тусси уже привычно отрезала кусок ростбифа, выбрала с блюд немного гарнира, добавила пару ломтиков рыбы в сложном соусе и, придирчиво посмотрев на тарелку, кинула сверху пирожное.