«Как−то сложно) Знаешь, я с нетерпением жду нашей поездки».

Таня улыбнулась и тут же закрыла рот рукой. Закрыла глаза. Даша сидела рядом, но, к счастью, внимательно слушала лекцию. Ей не хотелось делиться с ней перепиской. Ни с ней, ни с кем−либо еще. Она знала, что все слишком шатко, когда хочешь чего−то больше обычного.

Они переписывались с утра до поздней ночи. Темы переходили одна в другую, голосовых сообщений было все больше. К вечеру никто из них не мог вспомнить, о чем были эти разговоры. Без дрожи уже ничего нельзя было вспомнить. Прошлое куда−то девалось. Лишь настоящий момент имел значение для них обоих.

Тяжелее всего было ложиться спать. Переписка никогда не заканчивалась после «спокойной ночи». Они могли что−то уточнить, и тогда разговор вновь вбрасывалась искра. Никто из них долго не мог потушить ее.

«Спокойной ночи»

«Спокойной ночи»

Так много раз и ничего не меняется. Они все еще говорят о какой−то ерунде и уже не сдерживают улыбку. Идут минуты, часы, пора ложиться спать и вот, наконец, они прощаются. Тогда Таня смотрит в окно, а Кирилл выходит на крышу. Оба смотрят на звезды. Оба счастливы.

Она еле уснула. Ворочалась в кровати до глубокой ночи, вжимаясь в подушку каждый раз, когда представляла, что ждало ее утром. Каждая мысль, ассоциация с ним взрывалась в ее голове масляными красками. Любой предмет янтарного цвета, любой аромат, похожий на его, все, что окружало их в тот день, всегда вели к нему.

Одна мысль билась пульсом в ее сознании: «Уже завтра. Уже завтра я коснусь его». Шелковистых волос с запахом дрожи, его губ, широких плеч с выпирающими ключицами. Но как? Как не растаять тут же, не упасть от переизбытка чувств? Переставлять ноги по тропинке, держась с ним за руку? Какой изощренной актерской игрой будет ее выдержка. Спокойствие и будничный тон в разговоре. Таня не знала, как ей найти в себе это.

Утром Кирилл подъехал к общежитию. Позвонил ей, и она пулей бросилась вниз по лестнице. Точеные ноги мельтешили сквозь юбку. Столько энергии пробудилось в их едва заметных мышцах, словно и не проспала она всего пару−тройку часов ночью.

У выхода Таня замедлилась. Пригладила кудри каре и вырез оранжевого свитера. На нем подвеска с ирисом. Цвет извилистых лепестков идеально дополняет кобальтовое пальто. Под ним юбка ниже колен скрывает то, как они дрожат на пути к нему.

Кирилл еще раз взглянул на себя в зеркало. Он уже видел, как Таня идет к нему неспешной, грациозной походкой. Чуть выгнутые запястья скользят у ног, пока пальцы собраны в самый утонченный жест — как на «Возвышении Адама» Микеланджело. С самым умиротворенным лицом она смотрит по сторонам. На безоблачное небо, слишком ясное для конца сентября, на полет чаек, на то, как освещает опавшие листья солнце.

Кирилл глубоко вздохнул. Она была уже совсем рядом.

− Привет, − открыла переднюю дверь Таня.

Ее веснушчатое лицо, казалось, было подсвечено изнутри. Лишь на мгновение в нем проявилось смятение. Когда она, протянув к нему руки, безмолвно застыла с растерянной улыбкой.

Он тут же обнял ее. Так они и сидели, не говоря ни слова, прижимаясь друг к другу под утреннее пение птиц и неровное дыхание. В какой−то момент оба ощутили глухие удары. Об одно сердце билось другое, и это очень рассмешило их. Поставило точку в вечности.

− В общем, по навигатору нам ехать часа два. Доберемся за полтора.

Кирилл завел двигатель. Какое−то время он смотрел лишь на дорогу, и Таня могла рассмотреть его в зеркале.

Впервые она видела его не в кожаной куртке. Без изгибов косой челки и цепей у татуированной шеи. На нем было пальто из кашемира с высоким воротником и темно−синий шарф. Он плавно овевал его шею, спускаясь к груди. Все в нем выглядело не так, как обычно. Заостренное лицо словно принадлежало персонажу Тима Бертона, а не питерскому рок−музыканту. Точку в этом образе ставили замшевые перчатки. В них его пальцы приобретали самый аристократичный оттенок.

Всю дорогу они не включали музыку. Они говорили, говорили, но уже не о друг друге, как в переписке. За обсуждением искусства выяснилось, что у них много общего. Что оба любят кинематограф Франции, работы импрессионистов, джаз, классические романы. Таня отдавала предпочтение английской литературе, а Кирилл американской и русской. Но они оба любили Джека Лондона, Фицджеральда, задерживали дыхание, читая «Камеру обскура», усмехались с острот Элизабет Беннет. Оказалось, «Великий Гэтсби» примерно в одно время лежал у них на прикроватных тумбочках. Это очень удивило их.

− Если честно, я редко встречаю людей, так искренне любящих классику, − призналась Таня, не отводя от него восторженного взгляда.

− Я тоже. Но, понимаешь, я читал ее не столько для удовольствия, сколько для расширения кругозора. Это необходимо творческим людям. К тому же, песни для «Бенца» в основном пишу я. Иногда еще Лео и Эм. Про Дена даже говорить не буду. Не остановлюсь, если начну.

− Но по твоим словам кажется, что любое действие в жизни ведет тебя к твоей мечте. Неужели ты никогда не делаешь что−то для души?

Кирилл задумчиво пожал плечами.

− Иногда бывает. Например, сейчас,− сказал он, устремив взгляд на здешние просторы.

Таня с улыбкой посмотрела туда же. На дорогу, огибающую поля, стремительно идущую вниз со склона. Там, впереди, виднелся лес. Деревья словно полыхали огнем на фоне неба с оттенком синего клейна. Искрились золотом под лучами солнца. Между их кронами виднелся краешек озера. Этот пейзаж надолго захватил внимание Тани. Природа казалась неестественно яркой, словно с наложенным фильтром. Кирилл тоже заметил это.

− Знаешь, я сейчас смотрю на этот лес и думаю, почему никогда не проезжал его раньше? Я всю жизнь живу в Питере и в первый раз еду куда−то сам в область.

− Почему так? − повернулась к нему Таня.

− Ну, казалось, что это подождет. Лес ведь никуда не денется. Как только стану популярным, можно хоть жить в него переехать. Тебе это, наверное, странно слышать, да? — добавил Кирилл, увидев задумчивое удивление во взгляде.

Таня робко пожала плечами.

− Мне кажется, это иллюзия. Твоя жизнь происходит сейчас. Ничего, в сущности, не изменится, когда ты придешь к цели.

Это была самая долгая пауза за всю дорогу. Сердце неприятно екнуло, заставив Кирилла задуматься над ее словами. Он хотел было ей возразить, но передумал. Не сегодня, нет. Этот день был посвящен совсем другим мыслям. Ему хотелось смотреть на мир Таниным взглядом. Таким простым и беззаботным. Все отпустить и вверить себя чему−то высшему.

Они стали говорить о картинах, музеях и необычных местах Питера. Об открытках из Зингера, экскурсиях по крышам, о том, что нужно вместе пойти в Севкабель порт. И Кирилл смеялся вместе с ней, будто и, забыв, что ему двадцать два, а не восемнадцать, что сердце уже давно тяготит тоска, и лишь лезвие его осколков позволяет хоть что−то ощутить ему. Звонкий, почти детский смех Тани поселил в него что−то по−весеннему легкое. То, что когда−то давно всегда было в нем.

Они подъехали к Монрепо. Их разговор тут же прервался. Остановившись на парковке, оба смотрели по сторонам. Холод все больше пробирал их пальцы.

***

Под ногами уже сухие листья, и они с Таней шагают в такт, держась за руки.

Тихо. Слышен лишь хруст желудей и обломившихся веток. Где−то вдалеке поет птица. Прерывает их лимб, напоминая, что надо говорить, а не только искать в глазах свое чувство. Пальцы уже давно окаменели в слиянии. Прошло столько времени, а слов все нет. Они не нужны им. В тишине происходит самое искреннее общение.

Одновременно остановившись, они смотрят в глаза друг другу. Он целует Таню. Опьянение проходит по телу, и ноги совсем не держат ее. Хорошо, что порыв ветра приносит холод, и она хоть немного трезвеет под ним. Уже не так охватывает жар, и сквозь пульс в висках можно услышать свои мысли.

Сколько длился этот поцелуй? Пару секунд, минут, вечность? Их губы разомкнулись, и они тут же отвели взгляд в сторону. Тут же устремили его на другой берег. Туда, где стоит Храм Нептуна. Его колонны − последнее, на чем держится их сознание. Оно все пытается удержать их на ногах, совладать с дрожью в коленях. Пытается придумать, как не сойти с ума и идти по тропинке дальше, но все тщетно.