Тяжелым выдался 1918 год. Распростившись весной с друзьями, Ксюша пришла к Арине. У крестной в ту пору ну в точности как сейчас: чуть муки, чуть крупы, и картошки – только на посадку. Ванюшка, спасибо, выручил: отдал ружье, то самое, что Ксюше досталось в наследство от отца. Он же и припасы дал: порох, свиней, капсюли.

Лето Ксюша прожила в тайге. Где мяса добудет, где колбы-черемши наберет, а к осени – ягод, орехов. Зимой добывала белку. Арина продавала беличьи шкурки и покупала зерно, овчины для шубеек, камусы для подшивки лыж. Зима была урожайной па белку, а Ксюша добычлива. Жила больше в тайге или на заимках. Иногда пробиралась на прииск Богом дарованный к Егору. И его семье надо было помочь. Несладко жилось товарищам. На прииске был восстановлен двенадцатичасовой рабочий день. За малейшую провинность рабочих штрафовали, а то и сажали в холодную. На селе появлялись отряды колчаковцев. Отбирали хлеб, скот, а недавно слух прошел: в соседних деревнях начали взыскивать старые недоимки.

Нерадостные думы охватили Ксюшу. Давило одиночество, усталость. Жила сторожась, прячась. Очень хотелось сейчас повидать товарищей, поговорить с ними, поделиться думами. Но далеко они. И Вавила, и Лушка, и Вера, До мельчайшей подробности вспомнила неожиданную встречу с Верой.

Было это в начале зимы. Снег сразу густо покрыл землю. Ударили морозы. Как-то возвращаясь с охоты, Ксюша решила; «По дороге к Егору зайду, полстегна маралятины оставлю, а он с Журой поделится…,»

К вечеру подошла к Копайгородку. Толкнула дверь Егоровой землянки и удивилась; «Заперта изнутри? С чего бы это?»

– Кто там? Моюсь я, – донесся из-за двери испуганный голос Аграфены.

В землянках на земляном полу моются в исключительных случаях.

– Это я, Аграфена, Ксюша…

– Одна?

Упал на землю дрючок, подпиравший дверь, на пороге показалась Аграфена в сарафане а кофте.

– Пошто закрючилась? И свету нету…

– Проходи, проходи скорей,

С нар шепот:

– Ксю-ша-а…

Голос знакомый-знакомый.

– Вера? Откуда ты? – сбросив мешок с мясом на пол, Ксюша села на нары и сразу нашла в темноте Верину руку. – Рада, што тебя повстречала. Истомилась я… – пожала Верины пальцы. – Аграфена, в мешке маралье стегно, возьми половину. А сарынь-то где?

– Спасибо тебе, Ксюша, выручаешь ты нас… А ребят к куме Катерине на село с ночевой отправила. Егорша седни в ночную смену…

– Ксюша, мы тебя ждали. Мне надо Алексея Степного повидать, – шепнула Вера. – Я одна до рудника Баянкуль не дойду.

…Ушли этой же ночью. До рудника таежнику на лыжах день ходу. Вера стерла в кровь ноги, не пройдя и половины пути. Губы кусала от боли, слезы замерзали на щеках, но шла.

– Может, тут, у костра переждешь, – предлагала Ксюша, бинтуя травой загата стертые Верины ноги. – Я сюда приведу Алексея…

– Нет, никак нельзя, чтоб его в чем-нибудь заподозрили.

– Ты не побрезгуй. Мы в тайге к ранам прикладываем сырое мясо. Раны не сохнут, и заживают быстрее. Давай приложим кусочек? Видишь, как хорошо, А сверху – траву, и никакой портянки не надо…

– До сих пор не опомнюсь, как тебя увидела, – говорила Ксюша, устраивая первый ночлег. Она торила лыжню и тоже устала. – Вера, не буду пытать, откуда ты, от кого? Но скажи: остались еще большевики на свете?

– Остались.

– И много?

– Да больше, чем было.

– Как разошлись в Ральджерасе, так все вокруг словно в воде потонуло. Вавила… – поправилась: – Алексей на руднике, ты и другие товарищи разошлись кто куда, и будто друг друга не знаем. А вокруг нас – Россия… на сотни верст, говорят. Это правда?

– На тысячи, Ксюша.

– На тысячи?! Неужто так велика? А мне казалось, шго я одна, а округ меня: Ваницкий, Кузьма, Симеон, колчаки. Такие как Тарас говорят: «Мне любая власть хороша, лишь бы землю пахать не мешала». И казалось: ночь округ меня да вьюга. На сотни верст ни огня не видать, ни дороги, ни изб… И вдруг ты пришла. Значит, есть еще наши?

– Есть, есть, Ксюша. Подожди, и Тарас будет наш. В России за Уралом – Советская власть. В Сибири тоже есть города и села, где Советская власть. И Москва наша. Понимаешь?

– А она далеко, Москва?

– Далеко, – и рассмеялась тихо. – Не в Москву ли собралась? – И уже серьезно: – Ты здесь нужна, Ксюша.

– Кому?

– Нашему делу. Сегодня ведешь меня к… Вавиле, завтра поручат другое дело.

– Скорей бы. Тоска меня, Вера, одолевает. Почитай, все время в тайге – то прячусь, то зверя промышляю. И на селе тоскливо народ живет: таится да шепчется…

– Знаю, знаю все…

Разгорался костер. Вера сидела на куче пихтовых веток и, полузакрыв от усталости глаза, вдруг как бы запела. Так показалось Ксюше.

У лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том:

И днем, и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом.

– Знаешь, Ксюша, даже не пойму, почему именно эти строки пришли мне сейчас в голову. Никакого тут лукоморья, никаких зеленых дубов… Наверно, навивы снега на ветках издали у меня представление о мире, полном очарования ожившей сказки. Не знаю…

Ксюша тихо опустилась рядом с Верой.

– А дальше… Дальше што?

Идет направо – песнь заводит,

Налево – сказку говорит.

Там чудеса, там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит.

Там на неведомых дорожках…

– Вот и мы, Ксюша, бредем сейчас по неведомой дорожке…

Не первый раз в жизни Ксюша встретилась со словами, звучащими песней. И вновь они поразили ее. Боясь спугнуть очарование поющих строк, она попросила прочесть еще. Вера прочла и про Бабу-Ягу, и про царевича, что мимоходом пленяет грозного царя.

– Я и сама иду другой раз по тайге, смотрю, как роса на листьях блестит, как на цветке шмель повис, а рядом ключик по камням прыгает и звенит… И вот тут, – показала Ксюша на грудь, – тоже песня родится. Грезишь: такой, мол, красивой песни и на свете не было, а начнешь вслух петь, только и скажешь: ключик журчит, росинки висят, и все.

Подперев подбородок ладонью, Ксюша смотрела на раскаленные угли костра, на языки пламени, похожие на прыгающих зверюшек, и повторяла вслух: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…»

– Вера, до чего ладно сказано. Слова-то вовсе простые, а дух от них замирает. Я шибко злая стала, а вот услышала такое – и хочется человеку хорошее сделать. Да как же иначе, знать такие слова и делать зло? ^/

– Люди называют литературу человекознанием. А ты, Ксюша, добрая. Это жизнь наша злая, а ты добрая.

После Веры приходил Иннокентий из Камышовки. Приходили совсем незнакомые люди с поручениями от Веры, а Ксюша или водила их на Баянкуль к «Алексею», или передавала ему письма. Два раза – даже посылки. Тяжелые. Сначала хотела спросить, что в них, а потом сама догадалась. И ей было радостно, что она кому-то нужна.

Ксюша встала. Надела лыжи и, взвалив на спину мешок с добычей, пошла в горы. Как хорошо бы прийти сейчас к Арине, спокойно напиться горячего чаю, растереть уставшие ноги. Но нет, нельзя. Завтра чуть свет опять надо в тайгу. А может, спокойно на селе? Можно отдохнуть денек-другой?…

Когда Ксюша начала спускаться к селу, совсем стемнело. Но странное дело, только в избах Кузьмы Ивановича да Устина маячили тусклые огоньки, в остальных – темно. И в новосельском краю ни огонечка.

– Што-то стряслось? – Пошла сторожко, избегая прогалин, прокладывая лыжню поближе к густым пихтачам.

Подходя к новосельскому краю, еще с горы увидела избу Арины. От нее к реке, как углем, прочерчена свежая лыжня – неровная, с вмятинами. Видно что шел не таежник.

«Кто это? Может, крестна ушла за реку? Зачем? Беда стряслась?…» – Ксюша проследила, где вошла лыжня в тайгу. Стараясь не шуметь, заскользила в том же направлении. Поляна… Стог снега… Возле него человек! «Крестна?!»

Ксюша не стала окликать Арину, а побежала прямо к стогу.

– Ксю-ш-шенька… ты? Ой, не ходи в село. Там солдаты. У Симеоновой хаты обоз снаряжают. Ночь в тайге скоротаем, двое-то – не одна. Ксюшенька, родненькая, ко-о-о-рову свели, буренушку… доченьку нашу… Кого теперь делать-то станем?