Я улыбнулся и солгал.

– Ты его не знаешь.

Ее пальцы соскользнули с моей груди, оставив странное чувство опустошенности. Она отступила, чтобы Кирилл мог поставить портфель. Я безмолвно предупредил его, чтоб он не вздумал давать мне какие-либо обезболивающие. Мне ужасно не нравилось, как они на меня действовали. Раньше он возражал, но теперь привык и просто кивнул.

Мила находилась рядом, будто могла чем-то помочь. До нее я никогда не чувствовал, что обо мне кто-нибудь беспокоился. Да мне это было и не нужно. Вот он я, с четырьмя огнестрельными ранениями, и все еще живой. Тем не менее, Мила была в ударе, пытаясь сказать несколько слов по-русски, чтобы спросить Кирилла о моем состоянии. Это было ужасно, потому что нравилось мне. И это никак нельзя было назвать продуктивным. Как только она уйдет, карма оставит меня над миской пропитанных молоком фруктовых колечек тосковать по женской любви.

Мне нужно было остановить эту лавину прямо сейчас.

– Мы оба кончили, Мила, – грубо сказал я. – Не понимаю, что ты тут забыла.

От этих слов она шагнула назад, побледнев. И теперь я себя ненавидел. И что эта толика ненависти добавила к общей картине?

– Окей, – пробормотала она. – Тогда я пошла.

Секунду поколебалась, прежде развернуться, чтобы уйти так, будто это – последнее, чего она хочет. Мне тоже казалось, что это не то, чего я хочу. В дверях она бросила на меня мимолетный взгляд, от которого у меня сжалось сердце, а затем ушла.

Я задался вопросом, не эта же сцена разыграется через два дня – я мельком увижу ее желтые волосы и взгляд, прежде чем наступит гнетущее чувство опустошенности.

Два часа спустя я упал в постель в окровавленных брюках и ботинках. Кирилл сказал, что рана заживет быстрее, если он вколет мне в руку антибиотики. Он был почти уверен, что пуля не задела кость, только разорвала мышцы. Каким самовлюбленным я снова стал. Обычно после такого дня я бы с удовольствием выпил две рюмки водки и выкурил сигару, но сейчас перед глазами стояло убитое горем лицо Милы.

Меня терзало желание пойти в ее комнату, но я подавил этот порыв. Я уже извинялся перед ней. Сил на второе извинение не было. Не говоря уже о том, что сейчас, за тридцать часов до того, как я убью ее отца, извиняться было бесполезно.

Я был уверен, что она все равно не будет мне рада, а я никогда ни о чем не просил в своей жизни – даже ребенком, живя на улице. Я просто брал то, что хотел. К сожалению, Мила не была пригоршней рублей или буханкой хлеба. У нее просто обязаны были быть чувства и какая-то вудуистская власть надо мной, не позволявшая мне причинять ей боль… даже эмоциональную.

Я никогда не стану просить.

Но уже не в первый раз мне хотелось этого.

Я заснул с мыслью о том, что увижу Милу на улице. Просто возьму ее на руки и отнесу домой, в свою русскую крепость, где буду с рук кормить гранатовыми зернышками, чтобы она никогда не смогла уйти.

Меня разбудило легкое движение на матрасе. Я знал, кто это. Тяжесть в груди ослабла, когда Мила скользнула в постель рядом со мной и положила руку мне на грудь, а голову на плечо.

Моя идеальная маленькая мученица, лежащая в руках палача своего отца. У меня была работа, которую требовалось сделать, а она была шахматной фигурой, которую нужно было использовать.

Проблема была в том… что я не думал, что смогу ее когда-нибудь использовать.

Я сгорала в адском пламени. Было лишь одно объяснение жару, пожиравшему изнутри. Хотя ад не должен был быть таким манящим… или пахнуть русским лесом… или подходить так же хорошо, как Armani.

Хотя в нем был аромат крови.

Я зажмурилась от солнечного света, льющегося в окно. Яркий утренний свет заслоняло лишь тело Ронана, конечно же, оно было воплощением адского пламени.

Я прижималась лицом к его груди и была почти уверена, что на моей щеке останется немного засохшей крови священника. Это должно было стать последней соломинкой в этом ненормальном тет-а-тете, но откуда-то я знала, что убитый был по-настоящему дерьмовым священником.

Одну ногу я переплела с ногой Ронана и медленно задыхалась под его тяжелым бедром, мертвым весом руки, обнявшей меня, и всем этим жаром. Это было блаженством.

Мне никогда не нравился мой рост, хотя это было до того, как я осознала, что будь я хоть чуточку меньше, не смогла бы почувствовать столько сантиметров своего мужчины за раз. Близость гудела в крови, заполняя глубоко укоренившуюся пустоту в сердце.

– Ты сейчас кажешься довольно прилипчивой, котенок. – Слова звучали грубо, устало и так сексуально.

– Это ты держишь меня крепче, чем любимую мягкую игрушку, – парировала я.

– У меня нет любимых. – Легкий намек на юмор прозвучал в его словах. – Я их все люблю одинаково.

Мой смех превратился в «ох!», когда маленький человечек прыгнул на меня, выбив воздух из легких.

– Дядя! Дядя! – Маленькая девочка прыгала на мне, как на трамплине, пока Ронан не посадил ее себе на грудь. Свою покрытую кровью грудь. На нем, может, и были брюки, а на мне – его футболка, но зрелище все равно оставалось недетским. Она то ли не заметила его раненую руку и кровь, то ли просто не придала этому значения. Судя по тому, что я узнала о ней во время нашей первой встречи, я склонялась к последнему.

– Моя непослушная племянница, – хохотнул Ронан, щекоча девочку за бока. Она захихикала, ее темные косички запрыгали. На ней, словно платье, была надета футболка, на этот раз с изображением Смерти, и длинные гольфы с котятами.

Я прислонилась к спинке кровати и наблюдала за ними с чувством благоговения. Это была другая сторона Ронана, которую я не видела, и вынуждена была признать, что эта часть его была… той, которую я, несомненно, любила. Я поняла это прошлой ночью. Его руки в моих волосах, вкус у меня во рту, взгляд. Я едва не сказала это в тот момент… Я почти позволила сорваться трем словам, но что-то остановило их.

Я любила его.

Я не могла любить его.

Так что я заставила чувства остаться во мне, где им и место, а не вырываться туда, куда не нужно.

– Остановись! – взвизгнула девочка сквозь мучительный смех, пока Ронан щекотал ее пятки. Он понюхал их и, сморщив нос, притворился, будто они плохо пахнут. Она едва могла дышать от смеха.

Я никогда особо не думала о детях, но вид дяди и племянницы наполнил грудь теплой тоской. Хотя это чувство пропало, когда я вспомнила, что этот счастливый момент когда-нибудь станет просто воспоминанием, и мои дети никогда не будут детьми Ронана.

Когда пытка щекоткой прекратилась, девочка отдышалась и обернулась посмотреть на меня. Ее темный взгляд был полон осуждения. И, может быть, ревности.

– Дядя, если она не Сатана, то кто она?

Ронан бросил на меня взгляд, в глазах его чувствовался намек на веселье.

– Она моя горничная.

Я покачала головой с улыбкой.

Девочка нахмурилась.

– Почему она в твоей постели?

– Пытается застелить постель, но я отказываюсь вставать, а она слишком слабая, чтобы меня сдвинуть.

Она захихикала над дядей.

– Ты ленивый.

– Лениво-красивый.

Он подмигнул ей.

Девочка повернулась ко мне и объявила:

– Папа может его передвинуть. – Подумав, она надула губы. – Забудь.

– Почему? – весело спросил Ронан. – Это имеет какое-то отношение к его телефону в твоей руке?

Она бросила взгляд на сотовый и скорчила рожицу в ответ на вопрос.

– Папа сказал, что я могу играть в принцессу, если съем завтрак.

Я улыбнулась.

– Полагаю, ты его не съела.

Она сморщила нос.

– Я не люблю яйца. И тосты. И кашу. И…

– Окей. – Ронан усмехнулся. – Ты не любишь еду.

Обрадовавшись тому, что он понял, она кивнула, потом тихо сказала: