Истина заключалась в том, что моя любовь была эгоистична. Жадный монстр, не имеющий морали, разрушал мои принципы. Рука об руку с ним, крепко сжимая мне горло, шла верность.

Мысли и стены смыкались вокруг меня все сильнее с каждым днем.

Я вновь постучала по стеклу, сумев привлечь взгляд и вызвать подергивание носа моего пушистого друга.

– Полагаю, остались только мы с тобой, приятель, – прошептала я.

И тут, растопырив когти, с неба спикировал орел и улетел вместе с кроликом, не оставив ничего, кроме заснеженной пустоши.

Я проснулась от сгустившейся тьмы и женщины в черном у моей постели.

Когда вздох ужаса сжал мои легкие, я отпрянула к изголовью. Мои глаза сфокусировались на залитой лунным светом комнате, и у меня вырвался вздох облегчения. Призрак оказался никем иным как тощей экономкой.

– Боже, – рявкнула я. – Да что с вами не так?

Юлия вскинула бровь, но я выругалась, когда она подошла к двери и включила свет, ее костлявые плечи тряслись от безмолвного смеха. Сердце все еще колотилось после тревожного пробуждения, я моргнула от резкого света лампы над головой.

– Ваше присутствие требуется внизу, девушка.

Слова осели на моей коже словно густая удушливая паста, и все во мне затихло. Я взглянула на часы на стене, чтобы увидеть, как они показывают на двенадцать, и медленно сказала:

– Сейчас полночь.

Юлия сдернула с меня одеяло и принялась складывать его в ногах постели.

– Лень погружает в беспробудный сон, и нерадивый будет голодать.

Она что, назвала меня лентяйкой? И что самое важное, неужели она цитирует Библию, пособничая и служа Дьяволу? Я не стала слишком зацикливаться на этом безумии. Ироничные мысли унес прочь ледяной поток тревоги.

Я не видела Ронана с тех пор, как он запер меня тут много дней назад. Я предположила, что у него на уме столько первоклассных злодейств, что он забыл о пленнице в своей комнате для гостей. Одиночество стало и облегчением, и адом одновременно.

Кажется, теперь обо мне вспомнили.

Может быть, в этот символический полуночный час он решил наконец обменять меня на жизнь моего отца. Или, может быть, именно сейчас начнется пытка. А может, он решил, что лучшая месть – убить меня вместо него.

Мое воображение устроило целое представление, пронося перед глазами сцены моей кончины: Ронан выталкивает меня в снег; татуированные пальцы в моих волосах, когда он заставляет меня упасть на колени; безмятежное выражение лица и хлопок, когда он всаживает пулю мне между глаз.

Дрожь сотрясла меня до глубины души, и я схватила простынь, которую Юлия стягивала, – лишь бы за что-нибудь ухватиться.

– Я туда не пойду.

Прищурившись, она потянула за другой конец простыни.

– Нет, пойдешь.

– Нет, не пойду.

Ее взгляд стал еще злее.

– Вставай. Ты и так заставила их ждать слишком долго.

«Их?»

Одно-единственное слово опустошило и тело, и душу, и простыня выскользнула у меня из пальцев. С самодовольным торжеством на лице Юлия отдернула ее в сторону, хотя ее злорадство вскоре утонуло под волной нахлынувшего на меня ужаса.

Может быть, Ронан не станет сразу убивать меня. Может быть, сначала пустит меня по кругу. Мне стало дурно. Мне было так плохо, что я не могла пошевелиться. Дыхание участилось, грудь сдавило. Паника бушевала во мне бурей, и я была на грани того, чтобы выскользнуть из этой ужасной реальности во тьму, но прекратилась, когда Юлия положила на кровать шелковистую ткань.

Я уставилась на нее.

Это было скромное белое платье, достаточно длинное, чтобы даже с моим ростом доставать до пола, так что найти такое платье было бы не просто. Зачем Ронану прилагать усилия, чтобы прислать мне такое платье, если его люди сорвут эту вещь?

Как ни была я взволнована, хватка на легких ослабла при мысли о том, что, возможно, это будет всего лишь смерть.

Но я отказывалась умирать в Gucci.

Отчего-то собственный образ, лежащий в промерзшей могиле, пока стервятники обгладывают мой наряженный в роскошное платье труп, вызвал во мне волну веселья. Она поднималась, росла изнутри, чтобы затрепетать в груди, а затем смех вырвался безумным взрывом веселья так, что слезы выступили на глазах. Юлия уставилась на меня, словно я едва не совершила преступление. Постепенно я пришла в себя, вытерла слезы с щек и направилась к двери.

– Вы должны одеться, девушка.

Я не остановилась.

Ее голос стал жестче.

– Он будет недоволен.

Несколько дней назад эта фраза еще управляла мной, контролировала каждое мое движение, словно марионетку на веревочках. Теперь, когда в моих венах бурлило безумное веселье, а на горизонте маячила кончина, это уже никак на меня не влияло.

– Я не ношу шелк, – сказала я, останавливаясь в дверях, чтобы бросить взгляд на платье. – Можешь забрать его. – Мои глаза остановились на душной черной униформе, в которой она, вероятно, даже спала. – Твоему гардеробу не помешает разнообразие.

Ее рычание последовало за мной в коридор:

– Я не ношу белого!

Сегодня я тоже не носила белого.

Если я была девственницей, идущей на жертвенный алтарь, то шла я туда в черных обносках.

Усталость и враждебность окутали столовую, словно тень, хотя тут по-прежнему было достаточно тихо, чтобы услышать падение булавки. Или скрип моей вилки.

Для меня это был не обычный ужин, и не из-за присутствия двух людей Алексея, чьи израненные тела и эго были прикованы к стульям, а из-за того, что я предпочитал ужинать в восемь.

Полина влетела, чтобы забрать мою опустевшую тарелку, одетая в ночную рубашку, на голове у нее был съехавший набок чепчик с оборками. Без сомнения, из постели ее вытащило любопытство, а не желание обслужить меня: сплетни и готовка были лучшими ее талантами. Именно последнее сделало ее единственной женщиной, на которой я подумывал жениться, несмотря на то что она была на двадцать лет старше и весила больше, чем я. Бедное детство и четыре года на тюремном питании научили меня наслаждаться едой сильнее, чем обычные люди.

Когда Полина продолжила пялиться на моих гостей, я сказал ей по-русски:

– Можешь идти.

Она едва не подпрыгнула в своем любопытствующем ступоре и пробормотала: «Конечно», прежде чем выбежать из комнаты так быстро, что у нее слетел чепчик. Ее рука вновь просунулась в дверной проем и пошарила, пока не схватила чепчик с оборками, а затем и рука, и повариха исчезли.

Александр, племянник Алексея, усмехнулся этой сцене, но ничего не сказал. Вероятно, потому что его предупредили: если он скажет хоть слово, я отрежу ему язык. Не было ничего более отвратительного, чем выслушивать во время еды излияния в верности Алексею.

Альберт сидел в дальнем конце длинного стола, скрестив руки. Виктор сидел рядом с ним, и оба пригвождали моих гостей пугающими взглядами. Избыток соперничества и тестостерона начинал вызывать у меня жажду. И скуку.

Откинувшись на стуле, я подрезал кончик сигары и задумался, соизволит ли Мила появиться в ближайшее время или мне придется тащить сюда ее задницу. Терпение – добродетель и единственная причина, по которой она получила четыре дня для того, чтобы поиграть в мою пленницу в изолированной комнате для гостей. Конечно, обстоятельства и конечная цель были не такими уж добродетельными. Одиночество – легкий способ довести до слез даже самых сильных мужчин.

Я прикурил сигару и задумался, не изменило ли одиночество характер Милы, не притупило ли ее ненависть, не превратило ли в доброе, покорное домашнее животное. Эта мысль болью отозвалась в члене, и нетерпеливая потребность узнать, как она поведет себя, усилилась. Мне показались неприятными оба варианта, поэтому, вместо того чтобы поддаться порыву пойти и забрать ее, я решил подождать еще несколько минут.