Без него комната была тихой и пустынной, и почему-то его отсутствие лишь усиливало беспокойство, созданное им внутри меня. Воспоминание о его низком, одобрительном рыке пробежало по телу, вызвав мурашки. Я в отчаянии отодвинула тарелку и мысленно продекламировала: «J’ai le syndrome de Stockholm. Tu as le syndrome de Stockholm. Nous avons le syndrome de Stockholm. У меня стокгольмский синдром. У тебя стокгольмский синдром. У нас стокгольмский синдром».

Прежде чем молчаливая горничная успела убрать недоеденное, я схватила тарелку, надела шубу и ботфорты и вышла на улицу. Солнце село, но яркие фонари осветили двор и путь к вольеру.

И снова разговоры охраны стихли, как только я вышла за двери. Хотя равнодушные собаки, кажется, вдруг заинтересовались клецками на моей тарелке, и каждая взяла по одной, вылизав мои пальцы. Я приберегла пельмени для угрюмого, одиноко сидевшего в углу и пялившегося на меня пса. Я бросила один, но пес не сдвинулся с места. Другие собаки обходили его стороной, и мне стало интересно, альфа ли это или у него просто такой характер.

Позади меня послышался скрип шагов по снегу.

– Держись от него подальше, – сказал Альберт. – У него с головой не в порядке.

Этот пес, вероятно, был единственным, у кого все было в порядке с головой.

– Как его зовут? – спросила я.

– Хаос.

– Здравствуй, Хаос, – прошептала я.

Я повернулась к Альберту и пихнула ему в живот пустую тарелку.

Он хрюкнул и подхватил фарфор прежде, чем тот упал.

– Подумала, тебе понадобится, сервировать предательство, – мило сказала я ему и направилась обратно к дому.

У двери я прошла мимо охранника с жестким взглядом. Он прикладом толкнул мужчину рядом и сказал ему что-то, от чего оба рассмеялись. Неделю назад явное оскорбление показалось бы мне ударом в живот. Как будто они могли видеть меня насквозь, все мои грязные тайны. Теперь в этой крепости зла тайны были единственным, что помогало мне выстоять. Что-то внутри меня хотело не просто выжить, но и процветать.

Когда я обернулась взглянуть на них, что-то в моем взгляде заставило смех стихнуть. Я подошла ближе, вынула незажженную сигарету из губ жестоко выглядевшего человека и зажала ее губами. Машинально другой охранник протянул мне зажигалку.

Я нажала кнопку, чтобы брызнуть бутан в сложенную чашечкой ладонь, а затем щелкнула зажигалкой так, что пламя загорелось у меня в руке. Это был простой трюк, которому я, избалованный ребенок, научилась в подростковом возрасте, но, судя по тому, как охрана наблюдала за тем, как я прикуриваю от огненного шара в своей руке, они, должно быть, решили, что я ведьма.

Я всегда была фанаткой «Практической Магии».

Я сунула сигарету обратно в вялые губы охранника, и когда сигарета вспыхнула, послышались проклятия, и они оба отскочили, хлопая себя по одежде.

Затем я развернулась, чтобы уйти. Ладонь горела под холодным русским небом, а губы тронула первая искренняя улыбка.

Сунув руки в карманы, я стоял перед окном библиотеки, наблюдая, как свет обшаривает горизонт. Дедушкины часы пробили восемь утра, извещая, что, вернувшись вчера ночью из Москвы, я проспал меньше трех часов. Но когда встает солнце, встаю и я.

От старых привычек трудно избавиться.

Тихое зимнее утро осталось тихим, когда первый луч света достиг носков моих ботинок. В тонком золотистом луче плавали пылинки. Эта картина напомнила мне солнечный свет, просачивавшийся сквозь грязные окна квартиры. Об облачках дыхания, срывавшихся с потрескавшихся губ, голоде и исчезающих желтых синяках.

В моем детстве с первыми лучами солнца нам с братом приходилось бегать по улицам и воровать булки в местных пекарнях. Кристиан обследовал булочную, а я делал грязную работу. Наша мать не умела готовить. И не была той матерью, которая кормит своих детей. После ее смерти мы остались бездомными и стали жить лучше. По сей день я по-прежнему просыпался каждое утро бодрым, готовым искать еду. Такую непроизвольную реакцию можно было бы назвать травмой, но я считал, что это звучит несколько драматично.

Когда свет блеснул на льняной шевелюре, волна жара пронзила меня, скользнув вниз, чтобы затвердеть в паху, и тело напряглось. Восходящее солнце создало идеальную иллюзию нимба на макушке Милы, прежде чем она скрылась за деревьями, окружавшими мой дом. На секунду мне показалось, что я настолько сексуально подавлен, что она мне привиделась. Одному Богу известно, сколько раз я думал о том, чтобы запустить руку в ее волосы, пока она будет отсасывать мне. Уверен, Он бы этого не одобрил, но, возможно, ради всеобщего счастья Ему следует снизить планку своих ожиданий.

В поле зрения мелькнуло платье с подсолнухами, а я, черт возьми, был уверен, что мое воображение не способно представить цветочные узоры. Очевидно, Мила вставала так же рано – или встала в попытках найти путь к спасению. Меня это почти не беспокоило.

На меня нахлынул вчерашний день: вкус ее губ и ощущение тела, прижатого к моему. Единственное, что удержало меня от того, чтобы трахнуть ее прямо у стенки душа, была навязчивая мысль о том, что я обманом втянул ее в то, с чем не могли справиться ее молодые играющие гормоны, и что ее покорность не была искренней.

Я мог быть щедрым, когда хотел.

С того момента мое решение было, словно кость в горле.

Существовало миллион полезных дел, которыми я мог бы заняться прямо сейчас, но я стоял, чувствуя потребность посмотреть, чем занимается моя зверушка в это раннее утро.

Когда Мила вышла из-за дерева и оказалась в поле зрения, я прищурился и скользнул взглядом вниз по ее телу. Она была мокрой и грязной, роскошная шуба, которую я ей купил, свисала с одного плеча. Теперь ее не приняли бы даже в благотворительном магазине. Если бы я не был уверен, что у меня нет свиней, я предположил бы, что она валялась в свинарнике. Но самая нелепая часть того, что я видел, не имела ничего общего ни с ее внешним видом, ни с тем, что она делала.

В комнату вошла Юлия, послышался знакомый шелест ее платья. Прежде чем она успела объявить, что завтрак готов, я жестом попросил ее подойти и встать рядом, спросив по-русски:

– Объясни это. – Я видел все так же ясно, как и Юлия, но мне все еще нужно было подтверждение.

Она помедлила, склонила голову, чтобы рассмотреть все под другим углом, затем выпрямилась и скрестила руки.

– Девушка лезет на дерево с птенцом клеста в руках. Должно быть, хочет понять, сможет ли он летать.

Я провел большим пальцем по нижней губе, приподнявшейся в скупой улыбке. Я знал, что Мила не станет сбрасывать птенца с ветки. Скорее всего, он был слишком мал, выпал из гнезда, и она хотела положить его обратно.

– У птиц есть паразиты. – Юлия сморщила нос. – И ей лучше не тащить всю эту грязь в дом.

– Спасибо, Юлия. Я скоро подойду завтракать.

Она кивнула, довольная тем, что смогла быть полезной, и вышла из комнаты.

Вскоре у Милы появился зритель. Павел шагнул в поле зрения и, кажется, был готов поймать ее, если она упадет, что было смешно, учитывая то, что ростом Мила была выше, и она бы опрокинула его следом за собой. Стало ясно, что ему больше хотелось заглянуть ей под юбку. Я не мог винить парня, но одновременно почувствовал странное желание ударить его по лицу.

А потом появился Альберт, самый разумный из всех, который просто наблюдал, как Мила лезет на дерево с птицей в руке. Ее ботинок скользнул по ветке, и в снег упала кора, прежде чем она нашла опору получше.

Я почувствовал зуд и дискомфорт во всем теле. Лучше бы Юлия не добавляла мяту в мой чай. Она знала, что у меня аллергия и крапивница похуже, чем в рекламе «Бенадрила».

Достав телефон из кармана, я набрал Альберта и поднес трубку к уху.