С каждым мгновением тяжесть усиливалась. Мягкий пол переставал быть мягким. Малыша вжимало в него, как тогда — в дощатый пол теплушки, когда совсем близко взорвалась бомба и на него, как и на всех на полу вагона, обрушились двухэтажные нары с мешками и спящими. Но тогда мама, как яростная волчица Ракша из «Книги джунглей», бросилась к нему, раскидала мешки и доски, вынесла наружу. А потом — назад, за пожитками. Зря она это сделала. Сейчас вот некому было вытащить его из-под убийственной, хотя и незримой массы, что продолжала наваливаться на тщедушное тело. Малыш почувствовал, что по губам сочится влага. Машинально облизнул толстым, набухшим языком верхнюю губу. Вязкая жидкость оказалась соленой. И тогда он полубессознательно, на одном инстинкте обмакнул безукоризненно чистые пальцы в идущую носом кровь и вывел на прозрачной стене: «ГАДЫ».

Он очнулся, потому что ноздри его втянули острый полузабытый запах. Пахло лекарством, каким до войны пользовался дедушка, а в блокаду оно было съедено без остатка — морской капустой. Малыш разлепил веки. И увидел странные большие глаза с голубыми белками и узкими зрачками без радужки. Спутанные синие, невероятно толстые волосы то и дело свешивались на белое, овальное лицо, с едва выделяющимися неприятно серыми губами. Юный пленник обязательно испугался бы, но не было сил. К тому же существо вдруг ласково провело рукой по жесткому ежику детдомовской прически. Малыш всхлипнул — так делала мама, когда у нее выдавалась свободная минутка. Существо — он уже догадался, что это женщина, — держало его на широких, мягких коленях, плавно покачивая из стороны в сторону. Она не издавала ни звука, но мальчику казалось, что он слышит колыбельную песню из фильма «Цирк», которую часто пела мама, когда укладывала его спать:

Как и дома, в Ленинграде, Малыш подчинился убаюкивающей нежности колыбельной и уснул. Впервые после того, как фашистская бомба угодила в вагон, — уснул без чувства мучительного одиночества. А проснулся легко, радостно. Словно и не было ощущения подкованного вражеского сапога на затылке. Он сразу вспомнил о синеволосой женщине и убаюкивающей безмолвной ее ласковости, и его потянуло к ней, как к родной. Мальчик сел на своем ложе, огляделся. Он ожидал вновь увидеть прозрачную стену и отвратительную, все поглощающую обивку пола, но вместо этого оказалось, что он находится в небольшой круглой комнате на круглой же кровати, напоминающей гигантский пуфик. Над кроватью-пуфиком нависал балдахин из плотной муаровой ткани с золотыми кистями. Драпировки из той же ткани скрывали стены — тяжелые кисти плавно колыхались из стороны в сторону. Малыш слез с кровати, на цыпочках обошел комнату, заглянул за портьеры. За одной из них он обнаружил овальное темное зеркало испещренное разноцветными яркими точками.

Мальчик некоторое время любовался на отражение собственной тощей физиономии, но вдруг отпрянул, осененный догадкой столь ослепительно-внезапной, что он даже расхохотался. Он как несмышленыш пялился в окошко, принимая его за зеркало. А за окошком были… звезды. Одни лишь звезды и ничего более. Малыш вновь прилип к нему, расплющивая нос о холодное, несокрушимо твердое стекло. Повидав за свою, маленькую еще, жизнь больше иного взрослого, такого он не видел никогда. Звезд было очень много. Настолько — что почти не оставалось места темным промежуткам между ними. Они напоминали толченое цветное стекло, рассыпанное по свежему асфальту. И в этой россыпи совершенно растворились контуры известных мальчику созвездий.

Время прекратило течение свое. Он забыл о пережитом, о том, что находится в неизвестном месте среди чудовищ, он забыл даже о ласковой женщине с синими волосами — он видел только бесчисленные звезды, впитывал их не только глазами, но и душой. Не умея осмыслить свои ощущения, мальчик не знал еще, что звезды, движение к ним, станут главной радостью и смыслом всей его последующей жизни. Он словно слился с ними, растворился среди них, став вечным их рабом и пленником. И только голос вернул его к действительности. Голос был звучный, глубокий, проникающий в самое сердце. Малыш никогда не слышал его, но знал кому он принадлежит, поэтому с радостью оторвался окна и бросился навстречу.

— Мама!

Она протянула к нему нежные руки, обняла, прижала к себе, поглаживая по спине и ероша до обидного короткие волосы на голове. Она шептала невзрачными серыми губами смешные нежности, и он радостно повторял их, хотя не понимал значения. Дело было не в значении, а в интонации. Так с ним давно никто не разговаривал. И разучившийся плакать Малыш неожиданно для себя самого зарыдал в голос. Мама подхватила его на руки как маленького, принялась ходить по круглой своей спальне, баюкать и уговаривать. И слезы, запасы которых казались бесконечными, скоро иссякли. Мальчику стало хорошо и покойно. Шмыгнув носом, он слез с маминых рук и кинулся к дивному окошку, со смехом тыча пальчиком в ярко-красную звездочку.

— Это была звезда Бетельгейзе, — сказал Миша. — «Лодка-крейсер» направлялась к ней, но Малыш еще не знал этого…

— Какая красивая, хотя и грустная сказка, — сонно пробормотала Аля, сытой кошкой потягиваясь в кресле. — Откуда ты берешь эти истории, Миша? Неужели сам придумываешь? Тогда с таким воображением тебе фантастику нужно писать…

Миша промолчал, с непривычной пристальностью глядя на нее. И молчание вдруг сгустилось, стало похожим на вязкую смолу, способную вот прямо сейчас затвердеть, погребая двух смущенных мошек в янтарной смоле вечности. Аля не успела испугаться — с такой стремительностью бросился он к ней. Выхватил из кресла, словно куклу. Шагнул к койке, но вдруг спохватился, спросил необычно низким голосом:

— Можно?

Аля хотела было сказать, что о таких вещах не спрашивают, но лишь кивнула, как будто речь шла о какой-то бытовой ерунде… Он двигался быстро, слишком быстро, и Аля испугалась скорого разочарования, но Миша вдруг замер, словно вслушиваясь в нее, а когда продолжил, движения его стали медленными и плавными, как накатывающие на песчаный берег волны. Каждая волна омывала ее тело, и оно исполнялось доверия, льнуло, изгибаясь навстречу. В голове взрывалась пугающе звенящая пустота, воцарялось тягучее безмыслие.

— Девочка… — хрипло шептал Миша. — Девочка моя…

Сколько ни прожила Алевтина Вадимовна на свете после, ни от одного годочка не отказывалась. Что бы там ни было, для каждого в памяти ее нашелся свой уголок. Но это мгновение стоило всей ее долгой жизни. От хриплого этого «девочка» щелкнула, разрываясь, ниточка реальности, и воздушным шариком улетела от нее и судьба, и прежняя ее жизнь, безрадостная, и беда давняя, обидная, остался только жаркий голос и сама она, беззащитная, раскачивающаяся на волнах. Он один был с ней в этом мареве, и Аля испугалась, что потеряется, схватилась судорожно за его плечи.

— Все хорошо, милая, — добавил он ласково. — Все будет хорошо…

И она поверила.

А с утра снова пошел дождь. Миша поцеловал прильнувшую к нему Алю и выскользнул из-под одеяла: погода погодой, а зарядка — по расписанию. Аля подтянула под живот подушку, устраиваясь поудобнее. Давно не спалось ей так сладко! Однако в глубине души темной улиткой шевельнулось разочарование: от этого утра она ожидала большего. Цветов, что ли, или еще какой-нибудь глупости… Нет, все же цветов. Мало ли как у них там принято — утешалась Аля, не отдавая себе отчета в том, что понятия не имеет — у кого это «у них» и где находится это «там»? Не на Бетельгейзе же, в самом деле. Бетельгейзе далеко, а он, Миша, здесь, рядышком. Странный, непонятный, порой совсем чужой — и все-таки родной. Кровинушка.