Аля спохватилась, убрала руку: не ребенок, сам справится. Ощущение странности, неуместности этого несуразного человека на ее кухне кольнуло остро, и Аля твердо решила выспросить его, кто такой и откуда, и завтра же отправить домой. Она не знала, что уже попалась крепко и надолго: то ли детская улыбка Миши приворожила ее, то ли извечное, неустрашимое женское любопытство всколыхнулось и разлилось патокой. И она, Алевтина Вадимовна Казарова, незамужняя, двадцати восьми лет, учительница русского языка и литературы Малопихтинской средней школы, попала, как муха, в эту сладкую вязкость. Теперь не выбраться. Не улететь.

— Спасибо, Алевтина, — сказал Миша, возвращаясь к столу.

Завтракали молча. Аля исподтишка рассматривала гостя и смущалась, то и дело встречаясь взглядом с внимательными серыми глазами. Миша ловко цеплял на вилку картофельные ломтики, хрустел огурцами и даже выудил зубок чеснока и сжевал его с видимым удовольствием. Хлеб он разламывал пополам, выщипывал мякиш и заедал корочкой. Разве так взрослые мужики едят? Аля вспомнила, как шумно и демонстративно ел ее бывший. Чавкал, разрывая большими зубами толстые ломти, всасывал в себя самогон, хрумкал малосольным огурцом. М-да, давненько она о нем не вспоминала… Теперь-то с чего? Не-ет. Пройдено и забыто. Навсегда.

Она смахнула со стола крошки, выставила блюдо с пирожками, налила в плошку меду. Магазинного сахару у нее отродясь не водилось, незачем, да и дорог покупной-то. А меду ей дядя Илья и так накачает, потому что папин друг. Много ей одной надо? Трехлитровой банки на год хватает. Аля ушла за заварником, а когда вернулась, увидела, что Миша ест мед прямо из плошки, ложкой, будто похлебку. Это было одновременно и трогательно и смешно. Она не удержалась, прыснула в кулак. Вот же сладкоежка! И тут же устыдилась, потому что Миша испуганно посмотрел на нее, отодвинул плошку, спросил хрипло:

— Я сделал не так?

Растерянность в его глазах сменилась настороженностью, он пошарил по столу, нащупал ложку, крутанул в пальцах, как давеча нож, проверяя баланс.

Да что с ним такое?!

— Я сама сладкое не очень, потому и удивилась, — медленно сказала Аля.

Так она разговаривала с перепуганными двоечниками, загнанными в угол сознанием собственной окаянности и готовыми защищаться любой ценой. Аля шесть лет проработала в школе и знала, что за такой реакцией прячется беззащитный, готовый расплакаться ребенок.

— А вы кушайте, пожалуйста, Миша, если нравится. Мой папа мед любил, я уже и забыла, как это приятно, когда мужчина сладкоежка.

Она пододвинула к нему плошку, подчеркнуто спокойно взяла пирожок и надкусила.

— Пирожки вот еще, с малиной, — пробормотала с набитым ртом. — Вчерашние, но можно и сегодня напечь, только если вы мне поможете с дровами, хорошо?

— Хорошо, — глухо ответил Миша и словно с сомнением обмакнул ложку в мед. — Я такого не ел никогда. Вкусно!

— Вот и кушайте, раз вкусно, — с ободряющей улыбкой сказала Аля.

Не зря все же мама говорила, что мужчины — те же мальчишки. Не все, правда. Бывший не был похож на мальчишку. Жаль, что тогда она этого не понимала. Да и что она могла понимать с ним?

Аля потрясла головой, прогоняя воспоминания, и даже тихонько застонала.

— У вас болит? — всполошился Миша. — Где?

Она хотела было соврать, что зуб ноет или что щеку прикусила, но серые глаза смотрели с такой неподдельной тревогой, что врать, даже из вежливости, расхотелось.

— Ничего, Миша, простите… Просто вспомнилось нехорошее. Болезненное… У вас так бывает?

Он помолчал немного, словно припоминая.

— Бывает, — ответил нехотя. — Часто.

И Аля словно впервые рассмотрела лицо гостя. Уголок правого глаза был слегка приподнят коротким белесым шрамом, едва заметным. Нос был когда-то сломан, нижняя губа рассечена посередине. Кожа на правой щеке неестественно гладкая: ни волоска, ни складки, будто горячим утюгом погладили. «Может, и погладили», — подумала Аля, и ее передернуло. В серых глазах Миши появилось вопросительное выражение, и она испугалась, что он примет ее невольное содрогание за отвращение. Нетрудно представить, насколько болезненными должны быть воспоминания человека, изрисованного такими шрамами.

Горло у Али перехватило от жалости. Не совсем понимая, что делает, она протянула руку, и осторожно коснулась левой, покрытой жесткой золотистой щетиной щеки. Миша не двинулся с места, только между бровей его обозначилась знакомая уже складка. Але стало неуютно. Так он смотрел на лезвие ножа — пристально, будто изучал прежде незнакомый предмет. Она остро, до залившего щеки багрового румянца, смутилась своего порыва и отняла руку слишком резко, будто обожглась.

— Вы принесите воды и помойтесь, Миша, — сказала, стараясь, чтобы голос звучал с обычной строгостью. — Вам, наверное, хочется после зарядки… Только воду на пол не лейте, а прольете — так вытрите, вон тряпка висит.

— Хорошо, Алевтина, — покорно произнес Миша и встал. — Для вас принести воды?

Аля хотела было отказаться, но подумала и кивнула.

— Да, пожалуйста. Если вам не трудно.

— Не трудно? — переспросил Миша удивленно.

— Ай, ну, если захотите, принесите, — раздраженно отмахнулась Аля. — Нет, так я и сама справлюсь…

Да что он, в самом деле, обычных вещей не понимает?

Она одернула простенькое домашнее платье и пошла с кухни, мучительно ощущая покалывание в отсиженной ноге.

Аля уселась за большой круглый стол, где со вчерашнего дня разложены были методички, брошюры, книги и памятки для всеобучей, но погрузиться в работу так и не сумела. Прислушиваясь к свисту керогаза, на котором гость грел воду для мытья, она думала, что вот впервые со дня смерти отца другой мужчина хозяйничает на ее кухне, и это было тревожно и неожиданно приятно, словно привычно поселившееся под грудью одиночество тает робкой льдинкой и дышать становится легче. Только сейчас, слушая, как гость моет посуду, Аля осознала, насколько трудно и холодно ей живется одной, и подумала, что надо завести кота. Или собаку. Большую рыжую орясину, что будет встречать со смешной собачьей улыбкой и провожать, жалобно поскуливая, и лаять по ночам, охраняя ее покой, и грызть хрящик, оттопыривая щеку.

Теперь звук с кухни доносился такой, будто Аля уже завела животное. В детстве папа возил ее в Сочи, где однажды они посетили дельфинарий. Там усатый, черный, лоснящийся морж вот так же стучал ластами, взбивая в пену голубоватую воду бассейна. Озорное девичье любопытство проснулось в ней, засвербело — пойти посмотреть, что там делает гость, но такой воли Аля себе не дала, ограничилась подслушиванием. После мытья гость долго возил по полу тряпкой, выжимал ее в ведро — Аля надеялась, что в помойное, а то ведь новое, цинковое опять покупать придется, — а закончив с уборкой, вышел в коридор и остановился за ее спиной. Аля вдруг вспомнила, что не дала гостю чистого полотенца. Ей представилось, что он стоит голый и мокрый, и она испуганно обернулась. Миша был одет и в полотенце явно не нуждался.

— Я не хотел мешать, но мне нужно… — с запинкой произнес он. — Хотел спросить… Там, внутри, книги… Можно их?..

Надо же, читатель какой нашелся! Книги ему подавай, бродяжке… И зачем это они ему понадобились?

На полке в отцовской комнате стояли старые, «ученые», как говорила она в детстве, книги. Физика, высшая математика, немного химии. Неужели гостю они интересны? Ну, если надо, пусть берет.

— Берите, Миша, пожалуйста, — разрешила она.

— Спасибо, Алевтина, — сказал гость и скрылся в отцовской комнате.

— Не хотел он мешать, — пробурчала Аля, качая головой.

Она боялась признаться самой себе, что ей нравится предупредительность гостя. Отец был вспыльчив, и мама с детства приучала Алю «не подливать масла в огонь». Мол, ты молчи себе, пока мужик сердится. Быстрее успокоится. Сам потом разберется, в чем неправ, и еще прощения просить будет. А если и не будет, объяснит по-человечески, в чем неправа ты. Что зря лаяться-то? С бывшим Аля молчала, все ждала, пока он сам разберется и извинится. Не дождалась, чего уж. Не знала тогда, что не все мужчины ведут себя как отец. Аля тихонько пожурила саму себя, молоденькую глупышку, и решительно открыла методичку. Хватит с нее на сегодня воспоминаний и сожалений.