Эти сказки, без всякого сомнения увлекательные и поучительные — Миша как-то мимолетно заметил, что искусство дипломатии острее искусства войны, и Аля удивилась глубине и парадоксальности этой мысли, — все же не могли заменить серьезного разговора о нем самом. Алевтина все не решалась его начать. Ей казалось, что спроси она гостя напрямик, кто он такой и откуда, — и все кончится. Облачится Миша в странные свои обноски и исчезнет в промозглой ночи подступающей осени. И она опять останется одна со своими курами, учебниками и корявыми сочинениями двоечников. Не готова была Аля к новой резкой перемене судьбы. Пусть уже лучше рассказывает свои сказки. Они, по крайней мере, безобидны. А правда может оказаться слишком уж жестокой, чтобы закрыть на нее глаза.

Они сблизились так же естественно, как поздний август переходит в ранний сентябрь. Тем памятным для Али дождливым вечером осень словно решила заглянуть пораньше, да так и осталась, чтобы два раза не приходить. Глупо сетовать на незваную гостью, даже если та не забыла прихватить с собой мелкий серый дождь и ветер с неуравновешенным характером, имеющий дурную привычку гневно швырять в окна пригоршни облетевших желтых и красных листьев. Миша вдруг начал рассказывать о мальчике, который оказался в этих краях во время войны. Его эвакуировали вместе с матерью из осажденного фашистами Ленинграда. Мама погибла при бомбежке поезда, а мальчика отдали в Нижнеярский детский дом.

Однажды летом детдомовцев привезли в Малые Пихты. Кормили сирот не ахти, и потому они всюду искали, чем бы им поживиться. Мальчик к воровству был неспособен, а для труда — слишком мал и слаб. И вот местный хулиган настропалил его отправиться на Старый рудник, в отвалах которого можно было отыскать кристаллы самородной меди. Мальчик добрался до заброшенной выработки, где его застигли сумерки. Пришлось устраиваться на ночлег. Выкопав самодельную пещерку и подкрепившись, он уснул. Странный голубой свет с ночного неба разбудил мальчика. Свет исходил от летающей машины, засасывавшей породу из отвалов. Она же подхватила и Малыша.

Как-то, перед самой войной, Малыш побывал с мамой в комнате смеха в Парке Кирова на Елагином острове. Там, в кривых зеркалах, дяди и тети вполне нормального облика превращались в уморительных уродцев. Худые становились толстыми. Толстые — худыми. Вот и сейчас он словно смотрел в такое зеркало и видел в нем две странные личности, что уставились на него из-за прозрачной, но чем-то замызганной стены. Обе личности были голыми — во всяком случае, так показалось мальчику, — темно-фиолетовая кожа их была обтянута ремнями, напоминающими сложную портупею. И у каждой на этой портупее висело что-то вроде кобуры. Одна личность была рослой и толстой, почти прямоугольной, другая — худой и низенькой. У худой были плоские, выпяченные губы и выпуклые глаза, как у лягушки. Лицо толстой личности состояло из сплошных складок, из-под которых сверкали крохотные глазки, числом четыре. Эти глазки буравили Малыша так, что у него мутилось в голове.

Он не знал, сколько прошло времени с той минуты, когда вихрь из голубого света и пыли втянул его в зияющую пасть чудовищного цветка. Да и что случилось после — не очень помнил. Кажется — свалился в какую-то вязкую, холодную, горькую на вкус жидкость. Барахтался в ней, стараясь остаться на поверхности, но его неумолимо тянуло на дно. В конце концов перестал бороться. Однако утонуть Малышу было не суждено. Стремительно закручивающаяся воронка увлекла его в прихотливо изогнутую трубу. В трубе этой он кувыркался целую вечность. Наконец силы оставили мальчика и он попросту заснул. А когда проснулся, увидел эти странные личности, пялящиеся на него из-за прозрачной стены. Нет, стена не была кривым зеркалом. Малыш убедился в этом, когда провел по ней ладонями. Стена была гладкой, теплой и ровной, и ничего не отражала. Правда, он тут же забыл о ней. Его поразили собственные руки. Пожалуй, такими чистыми они не были с начала войны. Ни черных полосок под обгрызенными ногтями, ни царапин, ни ссадин, ни цыпок — не изгвазданные грабки беспризорника, а розовые лапки довоенного детсадовца.

Мальчик даже забыл о толстом и тонком и принялся разглядывать себя. Худой, кожа да кости, но отмытый до блеска. И тоже — голый. Правда, без портупеи и кобуры. Пока он себя рассматривал — личности исчезли. Сквозь прозрачную стену виднелась другая, покатая, темно-фиолетового цвета и вся в каких-то пупырышках. Больше ничего интересного за стеной не наблюдалась, и Малыш стал осматриваться в помещении, в котором был заключен. Или — заточен. Ему впервые пришла в голову мысль, что загадочный летающий аппарат мог оказаться немецким самолетом секретной конструкции. В первые месяцы войны мальчика, как и других ленинградских пацанят, живо интересовала разнообразная военная техника, и наша, и вражеская. Особенно — самолеты. Даже когда фашистские стервятники появились в ленинградском небе, поначалу они выглядели нестрашными. По крайней мере, пацаны не боялись их, наоборот, спорили, а то и дрались из-за того, кто быстрее всех отличит «Хейнкель» от «Юнкерса», а «Юнкерс» от «Дорнье».

«Лодка-крейсер», кружащаяся над Старым рудником, ничем не напоминала крестообразные силуэты фашистских стервятников. Если и было в ней сходство с известными Малышу типами летательных аппаратов, то скорее уж — с дирижаблем. Могли фашисты отправить в Малые Пихты «цеппелин» с секретным заданием? Могли! Могли фашисты схватить советского паренька, будущего пионера, чтобы он не выдал их тайну? Могли… Значит, его будут пытать. И скорее всего — убьют. От этих мыслей Малышу стало совсем тяжко. Заплакать он не мог и поэтому лишь повалился на пол, обитый какой-то пористой, плотной и вместе с тем мягкой тканью. Лежать на ней было удобно, но лучше бы это были жесткие доски или холодная и шершавая металлическая палуба. Как назло, мягкая лежанка, розоватый свет из неизвестного источника, прозрачная, хотя и не слишком чистая стена настраивали на безмятежный лад. Навоображав себе всяких ужасов, пленник «секретного "цеппелина"» и не заметил, как снова уснул.

Проснулся Малыш оттого, что ему отчаянно хотелось писать. Не продрав глаз, он подскочил и кинулся к двери, но через несколько шагов со всего маху врезался в стену. От удара опрокинулся на спину и… обмочился. Как малолетка прямо. Он с ужасом представил, как сейчас детдомовские пацаны, которые спали на других казенных койках, поставленных в пустующем на лето классе, поднимут его на смех. От ужаса и стыда мальчик проснулся окончательно. Ни класса, ни пацанов. Все та же замызганная прозрачная стена, а за ней — другая, темно-фиолетовая, в пупырышках. И ровный розовый свет неизвестно откуда. Малыш приподнялся на локтях, отодвинулся, чтобы посмотреть на пятно, которое он, конечно же, оставил на покрывающей пол ткани. Пятна не было. Он не поверил своим глазам и попытался найти его на ощупь. А потом — и на запах. Не было пятна. Ткань впитала все, без остатка.

Это открытие почти обрадовало Малыша. Пусть злорадствующие дружки сейчас далеко, опозориться перед этими фашистами в портупеях, особенно — перед Четырехглазым, было бы в сто раз хуже. Правда, радовался юный пленник недолго. Вскоре он почувствовал, что хочет пить. Да и пошамать бы не мешало. Он поднялся и принялся обследовать свою тюрьму. Хлеб и сахар остались в тощем сидоре, забытом при попытке удрать из карьера, а здесь ничего похожего на воду или жрачку не находилось. Мягкий пол. Одна стена прозрачная. Другая — желтая с темными потеками, плавно переходящая в точно такой же потолок. Не обнаружилось даже дверей. Малышу почему-то вспомнилась ленинградская Кунсткамера. Уродцы в стеклянных банках. А вдруг и его, как диковину, замуровали в такую банку? Но он же — нормальный! Это те, в портупеях, уродцы. Это их нужно в банку. Фашистов!

От обиды и злости мальчик подскочил к прозрачной стене и изо всех сил пнул ее. Напрасный труд — только пальцы ушиб. Взвыв от боли, заплясал на одной ноге, но не удержался и покатился на предательски мягкий пол. Боль от ушиба постепенно утихла, но голод и жажда терзали Малыша все сильнее. Однако скулить он и не думал. Лег ничком и оцепенел. Так немного легче. Да ему и не привыкать. Мальчик уже и не помнил, когда ел досыта. Вот только настоящей жажды он еще не испытывал. Даже в Ленинграде. В самые лютые зимние дни, когда у них с мамой не хватало сил сходить за водой к проруби, Малыш приловчился соскабливать изморозь с оконного стекла. Тем более что в холод пить не хотелось. Не то что здесь, в этой подлой тюрьме. Теплой, розовой, безразличной. Наверное, эти фашисты решили его просто замучить. Будут приходить и пялиться, как он умирает. Сволочи. Гады. Мальчик почувствовал, как все тело его наливается тяжелой ненавистью. Вот прям от кончиков пальцев голых, отмытых ног, до макушки. Хорошей такой ненавистью, свинцовой. Головы не поднять. Малыш все же попытался приподнять голову, но тут же ткнулся в обивку пола лицом — так надавило на затылок. Будто фашист наступил подкованным сапогом.