Первое время она еще немного прислушивалась, ожидая скрипа половицы, стука двери или шороха шагов по коридору, но в доме царила тишина, словно и не было никакого гостя. И Аля забыла о нем, с головой погрузившись в работу. Перед каникулами завуч, Корнелия Степановна Корнеева, раздала учителям памятки, присланные из районного отдела народного образования. В том числе и ту, что касалась Алевтины Вадимовны, — вводилась новая методика преподавания русского языка. Закончила Аля под вечер. Потянулась, растягивая усталую спину, помассировала кисть правой руки. На среднем пальце снова обозначилась, надавленная авторучкой, ямка, пропавшая было за лето, проведенное в лесничестве. С непривычки занемела шея, и Аля повращала головой.

— Я могу помочь.

Аля вздрогнула всем телом и вскочила: она и в самом деле забыла, что не одна в доме. И как ему удалось бесшумно пройти по скрипучим коридорным половицам? Молчание ее Миша, очевидно, принял за согласие, подошел ближе.

— Сядьте, как сидели, Алевтина, — тихо велел он.

И Аля вдруг послушалась. Странно, она никогда никому не позволяла собою командовать. Да и к просьбам мужским относилась настороженно. А тут почти незнакомый мужчина велел ей сидеть, как сидела, и она безропотно, не раздумывая, подчинилась. Словно была в его голосе особая нота, только для нее предназначенная, с ней созвучная, подчиниться которой было не то чтобы радостным, а само собой разумеющимся. Это было что-то по-настоящему новое в ее жизни, не поддающееся осмыслению. По крайней мере, вот так, с наскока. А может, и не следовало осмысливать? Не лучше ли закрыть глаза и отпустить чувства по течению, как отпускают старый охотничий обласок на стрежне реки?..

Осторожные пальцы легли на ее шею, сдавили слегка, словно прощупывая, пробежались к плечам. Проведя ладонью от затылка до седьмого позвонка, гость хмыкнул, слегка повернул и наклонил ее голову да принялся за дело. Умелые чувствительные пальцы затанцевали на ее плечах. Каждое, даже самое легкое, движение попадало точно в цель, будоража застоявшиеся мышцы, разминая сотканные физической работой и недоброй памятью узлы, расслабляя и высвобождая. Так капли дождя стремительно стучат по иссохшей, затвердевшей под немилосердным солнцем земле, возвращая ей податливую мягкость. И Аля чуть было не застонала от удовольствия, слегка прикусив губу.

— Не надо сопротивляться, я не сделаю плохого, — проговорил Миша, и она снова послушалась, опустила голову, уронила руки на стол, закрыла глаза и отдалась — не ласке, нет, скорее, ремонту, умелому и чуткому. Миша словно чинил ее тело, так же деловито и уверенно, как точил ножи. Если бы сталь могла чувствовать, она бы поняла Алю. «Починка» длилась долго, хоть починяемая и не замечала времени. Наконец Миша точным движением провел по шее, словно проверяя напоследок, все ли в порядке, и удовлетворенно хмыкнул.

Теперь Але хотелось только одного — спать.

— Там… на кухне поешьте чего-нибудь… — пробормотала она, с трудом поднимаясь со стула. — А я, простите… не могу, глаза слипаются…

Пошатнулась, но Миша подхватил ее под локоть, повел в комнату. А мог бы и отнести. Аля была бы не против. Ноги ее не держали. Она с наслаждением рухнула на кровать, мимолетно подумав, что вот совсем одна в спальне с незнакомцем, да еще и в таком состоянии, что не только по морде дать, прикрикнуть строго и то не в силах. Да и как кричать на такого… Он же ребенок. Большой, сильный, ловкий, чуткий… Малыш… Чужаки не подумал воспользоваться ее состоянием. Укрыл одеялом, подоткнул со всех сторон и ушел, ступая неслышно. Не сразу, правда, ушел. Постоял, глядя на мирно посапывающую хозяйку. И в серых глазах его, внимательных и безмятежных, пульсировали зрачки — сужаясь и расширяясь.

Алевтине снилось море. Лениво лизало прохладным языком ее пятку. Лежать на теплом песке под нежарким ласковым солнцем было так хорошо, что Аля никак не могла открыть глаза и осмотреться. А надо было. К тому же пятке стало холодно. Алевтина с детства славилась упрямством, а потому напряглась и распахнула тяжелые веки как ставни. И проснулась, укутанная непроглядной чернотой поздней августовской ночи. Повозившись, втянула высунувшуюся из-под одеяла ногу в уютное тепло, но снова уснуть не сумела. Тогда она поднялась, одернула измятый во сне халатик и пошла на двор по малой надобности.

Из-под двери отцовской, а нынче гостевой комнаты пробивался свет. Аля вспомнила, как Миша укладывал ее в постель, бережно, будто маленькую, и остановилась в смущении. Он был чужим, незнакомым почти, да какое там «почти» — просто незнакомым человеком, странным пришельцем, ночным гостем, у которого ни паспорта, ни иного документа она не спросила. Вспомнив теплое свое расслабление, Аля чуть не вскрикнула от досады, сжала кулаки. Да разве ж можно так доверяться чужому?! А вдруг он окажется бродягой, беглым зэком, грабителем, насильником и убийцей… Да мало ли кем… Людоедом из лесной чащи!

Аля представила, как Миша выбирается из потаенной землянки, распрямляет согнутую от векового сна спину и приговаривает: «Покатаюся-поваляюся, человеческого мясца поевши…», — и поневоле хихикнула. Надо же, до чего додумалась! На смену страшным картинкам, промелькнувшим в воображении, пришли другие. Вот незнакомец стоит, растерянный и жалкий, на пороге ее дома, и с длинных волос его стекает дождевая вода. Вот он не знает, как помыться, и она готова купать его, будто маленького. Вот он ест мед, смешно, по-детски облизывая ложку… Нет, не может он быть ни вором, ни убийцей. Он всего лишь человек, с которым случилась большая беда, страшная, неведомая…

Теперь Алю охватило любопытство, потянуло заглянуть в замочную скважину: что это он там поделывает? Сама не зная зачем, она шагнула к двери, наклонилась и приникла глазом к замочной скважине. На долю секунды ей показалось, что за большим письменным столом сидит отец, только исхудавший и заросший, но наваждение рассеялось, и она разглядела профиль странного своего гостя, склонившегося над отцовской тетрадкой. С минуту наблюдала, как Миша по-детски ведет пальцем по строчке, замирает, нахмурившись, и перечитывает снова, едва шевеля губами от напряжения, вскидывает голову и шарит глазами по книжным полкам.

На мгновение хозяйку дома охватил гнев. Да что это он себе позволяет?! Нельзя этого! Это же папины тетради! Заветные! В них вся его «наука». Труд жизни, все, что было так дорого его неспокойному уму… Надо распахнуть дверь, отобрать, вырвать из чужих рук отцовскую тетрадь, но Аля достаточно долго проработала в школе, чтобы поддаться первому порыву. А потому замерла, прижав руку ко лбу, как всегда делала в минуты душевного смятения, и вспомнила, как отреагировал Миша на то, что она изумилась, увидев, как он ест мед. Он решил, что поступил неправильно, и испугался настолько, что готов был защищаться, вооружившись первым попавшимся предметом — ложкой! А что случится, если она ворвется в комнату с диким воплем да еще и бросится на него?

Память услужливо подсунула картинку: посреди мокрого от ночного дождя двора неистовствует боевая машина по имени «Миша». Страх накатил волной, пробежал по позвоночнику колючей изморозью. Ну уж нет! Она никого не станет бояться в своем доме! Аля стиснула кулаки, изгоняя из коленок постыдную дрожь, и хотела было спокойно открыть дверь, подойти к столу и строго спросить: «Кто же вам позволил рыться в чужих тетрадях?» — но не стала. Вспомнила. Господи, да это же она сама разрешила брать ему «книги на полке», а тетради-то там же стоят, рядышком. Вот он и берет, с разрешения хозяйки. Да и ничего такого он с ними не делает, читает вон, разобраться пытается. И пусть себе, вдруг что поймет?.. Папа бы обрадовался, если бы нашелся человек, способный его понять.

Последнее было явным перебором. Вряд ли отец, ни жене, ни дочери не позволявший даже пыль смахнуть с заветных тетрадей, обрадовался бы незнакомцу, чуть ли не по слогам разбирающему его записи, но Аля твердо повторила про себя: «Папа был бы рад!» — и пошла куда собиралась. На дворе буйствовали сверчки и хороводили звезды, воздух отчетливо пах осенью, но не промозглой ее зрелостью, а ярким началом, полным грибов, яблок, шуршащих под ногами листьев и нагретых солнцем боков больших оранжевых тыкв в парнике. Аля вдохнула полной грудью и от души зевнула, не успев прикрыть рот ладонью. Сделав свое дело, она поспешно вернулась в дом, вздрагивая от леденящего прикосновения к щиколоткам стеблей жухлой сырой травы. Затаив дыхание, проскользнула к себе и распахнула настежь окно. В комнату тут же хлынула предосенняя знобкая темень. Аля достала из сундука в углу одеяло потеплее и забралась в постель, радуясь, что ночь только началась и еще долго можно спать, вдыхая во сне волшебство самого удивительного времени года.