Марьин тоже решился пригубить квасу. Ему очень хотелось спросить у следователя, что тот думает по поводу прочитанного, но торопить юриста первого класса он не решался. Малопихтинский милиционер и сам бы предпочел считать изложенное в описи неуместной шуткой или упражнением в научно-фантастическом жанре, не находись изъятые в доме Казаровой предметы у него в портфеле. И хотя все его милицейские рефлексы требовали немедленно изложить вышестоящему товарищу все, что ему, участковому Марьину, известно, он предпочел выждать, покуда Болотников осмыслит прочитанное и начнет задавать вопросы.

— Так ты считаешь, что эти, изъятые тобой предметы, как-то связаны с показаниями свидетеля Кузьмина? — спросил следователь, старательно осушив тарелку хлебным мякишем.

— Думаю, что связаны, — отозвался старший лейтенант. — Да вы и сами увидите…

Впервые с момента знакомства Болотников посмотрел на него с уважением. Оказывается, этот Марьин отнюдь не глуп, умеет подобрать ключики к душе сыщика и наверняка приберег еще кое-что за пазухой. Если бы речь шла о рядовом происшествии, следователь немедленно потребовал бы от участкового полного доклада, но сейчас торопиться не стоило. Снова процокали каблучки, и на столе появилась тарелка с пюре и котлетой по-киевски. Болотников посмотрел на официантку, улыбнулся, словно извиняясь за невнимание, проявленное в прошлый раз.

— Как вас зовут, милая девушка? — спросил он.

— Таня, — отозвалась та, против воли расцветая улыбкой.

— Вот что, Таня, принесите-ка моему товарищу солидную порцию чего-нибудь мясного… И не спорьте, Валериан Петрович! — пресек следователь попытку старшего лейтенанта возразить. — Иначе дальнейшего разговора у нас не будет.

— Гуляш будете? — осведомилась Таня у посетителя в соломенной шляпе.

Тот обреченно кивнул. Каблучки радостно зацокали по направлению к кухне.

— Эх, жаль пива нельзя, — посетовал Болотников. — В форме я. И день рабочий еще не кончился.

Марьин молчал, хотя ему нравилось, что в суровом следователе районной прокуратуры проклюнулось что-то теплое, человеческое. И то, что Болотников не спешит с выводами — тоже нравилось. Значит, серьезно отнесся к прочитанному. И дальнейший разговор состоится. А коли — состоится, он, участковый милиционер поселка Малые Пихты, расскажет следователю прокуратуры все, что знает и о чем догадывается. Как бы это фантастически ни звучало. В конце концов, несмотря на всю невероятность, отнестись к происходящему в таежном поселке следовало с максимальной серьезностью. Старший лейтенант понимал, что выходит за пределы своей компетенции, но совесть и долг сотрудника правоохранительных органов требовали выяснить все до конца, прежде чем писать рапорт в вышестоящие инстанции. И он очень рассчитывал, что Болотников рассуждает точно так же.

— Знаешь, что старлей, — сказал вдруг следователь, — ты пока посиди, поешь не спеша… А я сбегаю в прокуратуру, отпрошусь у начальства. Все равно мне сегодня ничего другого, кроме вот… — он ткнул пальцем в опись, — этого твоего «проступка» в голову не взойдет. Вернусь и заберу тебя к себе домой. Там мы под чаек все и обсудим. Договорились?

Старший лейтенант кивнул.

— Вот и ладненько. А с Таней я сам расплачусь…

Марьин попытался возразить, но Болотников уже сорвался с места и бросился навстречу спешащей к их столику миловидной официантке. Участковый с изумлением наблюдал, как обычно застегнутый на все пуговицы следователь прокуратуры что-то молодцевато вкручивает длинноногой Тане, а та заливается румянцем и отмахивается от него узкой ладошкой. Неужто причиной столь дивного преображения чопорного Болотникова стала эта злополучная опись? А ведь — могла! Ну не сама опись, конечно…

Раскрасневшаяся счастливая официантка принесла гуляш.

— Интересный у вас товарищ, — прощебетала она. — Я сначала подумала — прокурорский работник — значит сухарь… А он ничего, милый. И совсем не старый еще…

— Да, он такой, — поддакнул милиционер.

— В театр меня пригласил, — похвасталась Таня. — В областной, на «Жизель»… Даже и не знаю, отпустит ли мама…

— Отпустит, — пообещал Марьин. — С таким-то человеком — обязательно.

— Вот и я так думаю! Приятного аппетита!

Упорхнула. Старший лейтенант вздохнул с облегчением. Доел гуляш, допил квас. Оставил Тане рубль под тарелкой и поспешно ретировался.

Похоже, эта скамейка была единственной в парке, не занятой ни мамашами с колясками, ни говорливыми пенсионерками, ни заядлыми шахматистами. Кате не хотелось соседей. Ей хватало их и дома, на коммунальной кухне. Она намеренно пришла сюда почитать на свежем воздухе. Подруга Люда, сестра которой жила в Москве и работала корректором в «Советской России», а следовательно имела доступ к дефицитной литературе, дала почитать Кате томик рассказов и повестей Трифонова. Всего на четыре дня. Времени терять было нельзя, поэтому Катя придирчиво осмотрела сидение из неплотно пригнанных реек, покрытых бежевой, уже изрядно облупившейся краской — не хотелось бы испачкать новый брючный костюм, присланный тетей Кирой из ГДР — решила, что годится.

И все-таки села осторожно. Не стала по привычке ерзать, устраиваясь поудобнее, как это делала дома, в старом продавленном кресле. Огляделась рассеянно. Достала из сумки серенький томик, который так удобно было держать в руках. Через несколько минут Катя забыла о парке, о березах, чья преждевременная позолота успела потускнеть, как корешки антикварных фолиантов, о криках детворы, пестрыми мотыльками мелькающей среди стволов, о воплях болельщиков, облепивших шахматистов, о звонках велосипедистов, обгоняющих прогуливающиеся парочки. Мир, созданный воображением писателя, узнаваемый и призрачный одновременно, вытеснил вещественную обыденность июльского воскресенья, и Катя не сразу осознала, что уже не одна.

Подсевший, впрочем, вел себя тихо. Не сопел, не шелестел газетой и даже не курил. Катя осторожно выглянула поверх книжки. И сначала увидела лишь мысок заграничного мокасина, ритмически покачивающегося над замусоренной окурками землей. Потом — нижнюю часть зауженных, а потому не слишком модных уже белых брюк. Не поднимая глаз, Катя попыталась лишь по этой части гардероба незнакомца определить, сколько ему лет, интеллигентной ли он профессии, и только тогда уже решить, стоит ли оставаться на скамейке или подняться да уйти. Ничего у нее не выходило. Мысок мокасина все так же раскачивался, а незнакомец не выдавал себя даже дыханием. Ладно, подумала Катя, пусть сидит себе. А я, пожалуй, пойду. Хватит с меня «соседей». Она решительно захлопнула Трифонова, сунула его в сумку. Кстати, очень даже модную, холщовую и с бахромой. Под хиппи. Поднялась, старательно не глядя в сторону незваного соседа, но уйти не успела.

— Екатерина Евгеньевна! — окликнул ее знакомый голос.

Катя оглянулась. Соорудила вежливую улыбку.

— Добрый день, Гелий… Аркадьевич?

Берестов снял ковбойскую шляпу, церемонно, как это делают некоторые старики, поклонился.

— Здравствуйте, Екатерина Евгеньевна! — сказал он. — Такая приятная неожиданность.

— Взаимно, Гелий Аркадьевич… — откликнулась Катя и тут же деловито добавила — Ваша рукопись все еще у художника.

Он в притворном ужасе замахал руками, взмолился:

— Помилуйте, Екатерина Евгеньевна, я уже и слышать про нее не могу!

Катя опять улыбнулась. Теперь уже по-настоящему. Все-таки не напрасно этот голубоглазый шатен из Нижнеярского филиала Института космических исследований нравился всем девочкам в редакции. Было в нем мужское обаяние. Правда, сама Катя сторонилась таких вот обаятельных «некрасавцев». Увы, в ее жизни один из них сыграл роковую роль. Впрочем, тот был непонятым гением, художником, до тридцати с лишним лет не нашедшим себя. Берестов же совсем другое дело. Ученый. Лауреат. Талантливый популяризатор науки. В этом месте мама обязательно добавила бы «холостяк», подумала Катя и тут же себя одернула. Ей-то какое дело — холостяк Берестов или нет? Это мама спит и видит себя бабушкой, а Кате — молодой, симпатичной и самостоятельной женщине — рано думать о семейном ярме. Да и после Николая, признаться, — тошно.