Двадцать девятого октября король подписал ещё один договор, на этот раз с восставшими против него французскими баронами, одни из которых присоединились к бургундцам, другие к бретонцам. Последние наконец подоспели к месту битвы, где обнаружили, к великому изумлению королевского брата, что война окончена и стороны уже условились о мирном соглашении. «Если Бургундия заключила мир, — сказал герцог Беррийский, вызвав улыбку даже у своей пухленькой жены, — тогда я, по-видимому, тоже победитель, и мне тоже следует подписать его. Не так ли, Людовик? Вы всегда хорошо разбирались во всех этих формальностях. Что касается меня, — продолжал он, разглаживая складки на своём «стальном» камзоле, — то я, как и мой бургундский кузен, чувствую себя в своей стихии на поле брани.

— Мой дорогой брат, — отвечал король, — герцог Карл и я — мы оба хотим мира. Это то немногое, в чём наши чаяния сходятся. Если вы тоже хотите мира, значит, мы во всём согласны, война окончена, и всё в полном порядке.

«Забавное упрощение», — заметил про себя Филипп де Комин.

— Но что я получу от всего этого? — спросил герцог Беррийский. — Я дни и ночи проводил в седле, я истекал потом в тяжёлых доспехах — и всё это за дело Лиги! — он обернулся к герцогу Карлу: — Кузен Карл, что получу я?

Тот презрительно прикусил губу и посмотрел на Филиппа де Комина, который тут же заговорил вкрадчивым голосом:

— Владения моего господина раскинулись необъятно широко, ему подвластны многие народы, говорящие на разных наречиях. Большинство из этих народов может возроптать, если ими станет править природный француз, каким являетесь вы. И потому передача вам каких-либо бургундских земель невозможна. Кроме того, мой господин, хоть и заслуживает королевского достоинства, как никто из государей, к сожалению не владеет им формально. И с этой точки зрения, господин герцог, поскольку ваш брат увенчан королевской короной Франции, поскольку ему принадлежат неоспоримые титулы и богатейшие провинции, не будет ли выглядеть естественно и справедливо, если он наградит вас за неоценимые услуги, оказанные вами Лиге.

Явственно подрагивая бровью, Комин добавил последнюю фразу и лукаво взглянул на Людовика.

Герцог Беррийский, казалось, был несколько озадачен и инстинктивно обернулся к старшему брату за разъяснением.

— Он хочет сказать, — пришёл ему на помощь Людовик, — что я могу дать вам больше, чем он. Даже теперь.

— И вы дадите мне что-нибудь?

— Мой милый Карл! Какой же брат поскупится на награду для брата?!

— Хорошо, — сказал герцог просто, — раз так, хорошо.

Людовик подарил брату Нормандию, назвав его в своей речи бесстрашным воином и напомнив ему о другом нормандском герцоге — покорителе Англии: «Кто знает, какие будущие подвиги уготованы вам судьбой!»

Филиппу де Комину это тоже было бы интересно знать. Карл, герцог Беррийский, а теперь и Нормандский, остался вполне доволен. Бургундский герцог Карл тоже был доволен, по крайней мере на этот момент.

Теперь Людовику предстояло умиротворить остальных принцев крови, создавших для борьбы с ним Лигу общественного блага. Уяснив, что от бургундцев никакой благодарности за труды ждать не приходится, один за другим они последовали примеру герцога Беррийского и приблизились к королю с протянутыми ладонями, словно толпа попрошаек, с той только разницей, что благо родная кровь и общие интересы делали их весьма внушительной силой. И монарх удовлетворял алчность каждого — одному пожаловал провинцию, другому — графство; титулы, деньги, привилегии рекой текли в руки даже самых явных изменников — Немура, Алансона, Сен-Поля, Шатонефа, Невшателя. И всем им он улыбался, улыбался, улыбался, улыбался. Умудрённые опытом парижане в насмешку окрестили этот договор Жалким миром. Однако Людовик не забыл о них — налоги на соль и на вино были отменены. Горожане восторженно приветствовали своего короля.

— Ну вот, — мрачно делился Людовик со своим цирюльником, — этому, по крайней мере, не приходилось улыбаться, — все счастливы и довольны. Язвы на лице Франции начинают покрываться струпьями. Что вы на это скажете, доктор? А?

Оливье Лемальве издал глубокий вздох:

— Если бы только ваше величество были столь же терпеливы к псам, которые любят вас, сколь и к тем, которые вас ненавидят.

— Отвечай мне прямо.

— Обычно, когда появляются струпья, это значит, что рана скоро заживёт.

— Это только внешний признак. Я знаю по себе. А как а действительности заживают раны?

— Мои медицинские воззрения не совпадают со взглядами большинства лекарей. Мне нередко случалось пользовать раненых, особенно раненных в спину, и, по моим наблюдениям, рана зарастает очень медленно, сначала изнутри. Я сам видел это, хотя более учёные доктора утверждают обратное.

— Именно так я буду залечивать раны Франции. Мои воззрения тоже неортодоксальны. Ты должен мне помочь.

— Конфиденциальное поручение? О, если бы только вы позволили мне послужить вашему величеству! Ничто, даже королевская кровь не устоит против моего белого порошка.

Король презрительно фыркнул:

— Я думал скорее о твоих друзьях во Фландрии и о том, как несколько тысяч экю, если потратить их с пользой, — я ведь и в настоящем положении отнюдь не нищий! — могли бы развязать языки тем, кто не прочь освободиться от герцога Карла.

— Сир, за тысячу экю оборванный сброд, среди которого я рос, продаст и родную мать!

— Чёрт с ними, с их несчастными матерями! Мне нужно, чтобы они подняли вой о непосильных налогах Карла, чтобы они роптали на его мотовство и сумасбродство, жаловались, что им приходится жить в отвратительных грязных каморках... Я хочу, чтобы они сеяли волнения на улицах, били окна, поджигали...

— Всё это несложно будет устроить, — ответил Оливье, — поскольку они и так уже достаточно раздражены. Им бы только раздобыть немного денег на вино, которое предаст им смелости. Они должны почувствовать себя большими, сильными, непокорными — для этого необходимо вино. У меня есть друзья и во Франции, так что если бы ваше величество пожелали применить те же методы лечения во владениях кое-кого из знатных сеньоров, недавно замирившихся с вашим величеством...

Король отрицательно покачал головой:

— Я сказал в Бургундии, но не во Франции.

Хотя план короля и предусматривал постепенное и даже замедленное развитие событий, от цепкого внимания Оливье не ускользнуло то, как нерешительно или, во всяком случае, без гнева в голосе король запретил умерщвление герцога Беррийского. В тёмном и беззаветно преданном, как у собаки, сознании Оливье родилась, стала разрастаться и наконец оформилась коварная мысль. О каком более почётном и важном поручении мог он мечтать, чем избавление горячо любимого хозяина от главы Лиги общественного блага! Ему начинало казаться, что он уже не ничтожный горбун, неспособный носить никакого оружия, а блистательный рыцарь, мужественный, статный, к тому же сам возложивший на себя, по велению долга, секретную королевскую миссию.

Однако он больше не заговаривал об отравлении с Людовиком, чтобы тот повторным запретом не развеял его сладких грёз.

Король выжидал, пока время и вспыльчивый нрав его крупных вассалов приведут их к неизбежному разладу, который всегда возникает между союзниками в мирные годы. Спокойно, незаметно, сначала изнутри, он сеял среди них рознь. И это требовало долголетних, невидимых простому глазу трудов, результата которых тоже приходилось ждать не один месяц.

Только в одном случае возмездие короля было скорым и безжалостным. Верёвка обвилась вокруг шеи графа Шарля де Мелюна, и его подбородок, при всей своей вялости, оказался достаточно велик, чтобы не дать голове выскользнуть из петли. Столь суровый приговор приветствовали все, особенно солдаты, которых магистр бросил на произвол судьбы. Многие искалеченные воины, попавшие под копыта графской лошади, с трудом приковыляв к виселице, продолжали грозить кулаками уже бездыханному телу и с проклятиями указывать на свои переломанные рёбра и обезображенные лица. Они принялись даже плевать в труп, когда палач перерезал верёвку и он свалился на землю, и их пришлось оттеснить от места казни, что удалось не без труда.