Уверившись в бегстве магистра, Людовик неожиданно обнаружил, что ещё не полностью превратился в того идеального правителя будущего, которым подчас представлял себя.
— Чёрт побери! — закричал он. — Опять Карл, ещё один Карл! О, трус! О, малодушный! Недостойный рыцарь! Изменник! Позор! — старомодные «феодальные» проклятия срывались с его губ так же легко, как с губ любого из бургундских баронов.
Он мгновенно вскочил на коня, которого подвёл оруженосец, понёсся вперёд и через миг уже ворвался в гущу боя в том самом месте, откуда бежал де Мелюн.
— Ко мне! Ко мне! С вами ваш король! За Францию! — зычно призывал Людовик. Он почувствовал, как ноги его налились былой силой, а рука, как в молодые годы, разила метко и далеко.
— Ах вот как! — воскликнул, поплевав на ладони, принц де Фуа. — Значит, он ещё мужчина и может сражаться?! Ну что ж! — усмехнулся он довольно. — Я и подавно могу. Эй, оруженосец! Моего коня! Наконец-то здесь запахло настоящей битвой!
Щурясь сквозь очки, Анри следил взглядом за королём и принцем, которые с криком летели на своих скакунах вниз с холма.
— Глупцы, безумцы, — бормотал он, — оба безумцы. Да, защита их особ прибавит работы артиллеристам. Господин д’Арманьяк, на их примере вы можете наблюдать безумие, которое несёт в себе благородная кровь! Никогда ещё не был я сильнее уверен в собственном простом происхождении.
Бернар д’Арманьяк, в свою очередь, никогда не был сильнее уверен в том, что едва ли бывает на свете что-либо «простое», и уж во всяком случае, это не происхождение Анри. Поистине вопросы крови — самые запутанные и причудливо переплетённые вопросы в мире. Он, Бернар, единственный во всей Франции, точно знал, что здесь, в Монтлери, совсем рядом, локоть к локтю стояли представители трёх поколений дома Фуа-Арманьяков — дед, отец и внук — принц де Фуа, Анри Леклерк, юный Жан... И как по-разному они о себе заявили! И в то же время как же благородно единодушны они в верности королю и Франции. И это озаряло его застарелый, тщательно скрываемый позор лучиком гордости и счастья.
В бою король сохранял полное самообладание, хотя многие его ровесники, особенно из числа невоздержанных бургундских рыцарей к тому времени уже дышали из последних сил. Их внутренности нагревались, как на медленном огне, под раскалёнными стальными одеждами; пот ручьями струился в их латные рукавицы и соллереты и скапливался там, не находя выхода, — настолько прочно были скреплены детали их доспехов; их конечности размягчились, словно мясо, которое поджаривают на медленном огне, чтобы оно стало нежнее. Шлемы у них на головах раскалились до такой степени, что это затрудняло зрение и реакцию. Задыхаясь от невыносимого напряжения рукопашной схватки, они вынуждены были всё более жадно глотать воздух, поскольку узкие щели, которые оставались незакрытыми при опущенном забрале, не пропускали не только смертоносных стрел и копий, но и свежего воздуха.
В противоположность им Людовик, физическая слабость и хилость которого превратила всю его жизнь в один сплошной Великий пост, не чувствовал упадка сил, и его пыл возрастал по мере того, как боевой дух врагов угасал. Он не был закован в тяжёлые латы. К тому же ему было много больше терять, чем им, сражавшимся лишь за собственные жизни; потому лютая ярость короля придавала ему силу, ещё более громадную, чем обычно, — а Людовик всегда был очень силён. Видя, как его повелитель вновь сплотил вокруг себя прорванный было французский центр, Анри Леклерк, который один управлял теперь всеми войсками, опасался только какой-нибудь случайной стрелы из лука или арбалета, так как от прочих превратностей битвы король, похоже, мог сам уберечь и оградить себя.
Совсем иначе обстояло дело с Гастоном, принцем де Фуа. Годы брали над ним верх: у него перехватило дыхание, его удары сплеча утратили прежнюю мощь, меч в руке сделался вдруг неподъёмным, словно отлитым из свинца, и лезвие бессильно отскакивало от вражеских шлемов и нагрудников из стали. Очень скоро он оказался на волосок от гибели.
Ему удалось сразить нескольких противников, менее славных, чем он сам, в частности рыцаря с красными леопардами на щите, в котором он признал Жака де Немура, одного из знатнейших сеньоров, обласканного в своё время Людовиком и предавшего короля, как и остальные. Но вслед за Немуром перед принцем вырос сам Карл Бургундский, в свои тридцать два года полный молодой силы. Фуа сразу же догадался, с кем ему предстоит поединок, по неизменно чёрному цвету герцогского вооружения — чёрный щит, лошадь, доспехи, от плюмажа до кончиков соллеретов — всё зловеще чёрное. Одна только корона повелителя Бургундии, золотая на чёрной стали шлема, скрашивала траурный вид всей этой великолепной и в то же время леденящей кровь амуниции. Но даже корона могла оказаться небесполезна в бою — её яркий и коварный блеск слепил глаза, в особенности старческие глаза. Фуа показалось, что она сверкнула совсем рядом, он обрушил на неё свой меч и промахнулся, — чёрная нагрудная пластина отразила удар.
Герцог Карл давно искал встречи с принцем де Фуа, так как король Людовик не обращал никакого внимания на его презрительные выкрики и зычные призывы вступить в единоборство. После короля принц де Фуа был для него самым подходящим противником. Кроме того, герцог не видел никакой доблести в том, чтобы продираться сквозь дым орудийных залпов, который благодаря стараниям Анри Леклерка густо окутал Людовика. Бургундцы разомкнули ряды, пропуская своего владыку, и затем отхлынули назад, чтобы наблюдать за славной победой Карла, если только хладнокровная расправа над дряхлым седовласым воином может снискать славу кому бы то ни было.
Фуа, разумеется, принял вызов, брошенный по всем правилам галантных поединков, и также велел своим людям расступиться. Анри Леклерк со своего холма заметил, как противоборствующие воины прекратили сражение и образовали вокруг герцога и принца традиционный круг. Он выругался. Это было по-рыцарски, это было честно. И всё же это было настоящее убийство.
Намереваясь поддержать принца де Фуа пушечным огнём, переместив его направление с участка, где находился король, он окликнул было Жана, но того не оказалось рядом. Его одолевало сильное искушение самому выполнить свой же приказ, самому закатать ядро в дуло орудия и подпалить фитиль, даже кинуться с головой в адский вихрь сражения, подобно Людовику и Фуа. Но это значило бы выпустить из рук ведение всей битвы ради одного какого-нибудь её участка. Анри подавил неразумный порыв и остался на своём месте.
Однако про себя он твёрдо решил, что если ему доведётся командовать в будущих сражениях, он непременно улучшит тот способ передачи приказаний, который вёл Людовик. Преобразования короля касались людей, точно так же как все его мысли были на них направлены, дело же Анри — механизмы, орудия. Курьеры быстры, но и они смертны. Во имя всего святого, куда подевался Жан? Бургундские стрелы начали между тем находить цели на самом холме вокруг генерала Леклерка — судя по всему, бургундцы осознали наконец значение королевских курьеров. Отцовское честолюбие, желание, чтобы сын отличился, и страх за жизнь юноши раздирали надвое его сердце. В голове Анри мелькнула мысль о некоем мощном рупоре, который многократно усилит голос командира и со скоростью звука донесёт приказ до того, кому он предназначен, в каком месте боя тот бы ни находился. Или, быть может, здесь помогут фейерверки, ведь они уже использовались в качестве сигнала. Было замечено, что ружейный порох непостижимым образом вспыхивает иногда разными цветами. Если Господь продлит жизнь королю и ему, он доберётся до истины и выяснит, отчего это происходит, и предложит подавать сигналы горящим разноцветным порохом. Людовик всегда был заинтересован в скорости и в новых открытиях — он прислушается к предложению Анри.
Вскоре один из курьеров, — то был не Жан, — вернулся на холм за распоряжениями. Анри, однако, не дал ему приказа, который задумал ранде. В живом круге, внутри которого один на один бились герцог Бургундский и принц де Фуа, произошло нечто непредвиденное. Принц неожиданно получил подмогу и больше не сражался в одиночестве. Юный Жан Леклерк, в нарушение всех правил и обычаев, бросился на помощь старому рыцарю.
