Одновременно с Бургундией выступил против брата и герцог Беррийский, ещё один Карл (Боже, два Карла — и оба смертельные враги! Нелегко будет выполнить обещание, данное Господу насчёт имени первого сына!) — он со своей бретонской армией наступал с запада. Этот охват с фланга весьма напоминал тот знаменитый манёвр, что сокрушил в своё время Дофине.
Однако шпионы Людовика, наводнившие вражеские войска, доносили ему о крайне медленном продвижении бретонцев. Один смышлёный лазутчик, которого Людовик наградил потом за наблюдательность, заметил, что латы на герцоге Беррийском как будто собираются в складки при езде верхом. Король только вздохнул и пожал плечами — он понимал, что означает это сообщение. Его несчастный братец никогда не отличался крепким здоровьем. Слабый телом и духом тугодум, он не мог целый день выдерживать на себе вес стали. И тогда, желая скрыть свою немощь, он стал носить серебристый, под цвет доспехов, камзол.
— Бедный простофиля, мой бедный глупенький братец! Да простит тебя Бог, очевидно, ты не ведаешь, что творишь... А ты губишь Францию и меня.
Людовик ринулся со своими войсками наперерез сходящимся армиям и без промедления атаковал сильнейшую из них. Под Монтлери, близ Парижа он встретил бургундских рыцарей.
Во время битвы король находился на высоком холме, который господствовал над всей местностью и с которого он мог наблюдать и руководить ходом всего дела. Рядом с ним находились Гастон де Фуа и Бернар д’Арманьяк — единственные сохранившие ему верность аристократы, и генерал Анри Леклерк, командующий его артиллерией. Здесь же в напряжённом ожидании застыли курьеры, готовые в любой миг мчаться с его распоряжениями к войскам.
Принц де Фуа находил позорным новый способ командования, избранный Людовиком. Даже не пытаясь заглушить сарказм и горечь в голосе, он заметил:
— Какую удобную боевую позицию ваше величество нашли для нас четверых! Даже в церкви мы не могли бы чувствовать себя в большей безопасности, наши мечи ржавеют в ножнах. Не в моих привычках и не в традициях дома Фуа, ваше величество, бездействовать, когда вассалы Фуа погибают, истекая кровью и потом!
— В таком случае, вы должны изменить ваши обычаи, мой дорогой друг. Нет сомнения в том, что многие из них истекут кровью и потом, но всё же, если вы научитесь воевать по-моему, число павших будет меньше. Никогда не делайте того, чего от вас ожидают. Бургундцы рассчитывают, что мы очертя голову поведём наших людей врукопашную — вы со своей белокурой шевелюрой, хромой Бернар, у которого восемьдесят лет за плечами, Анри в своих очках, я сам, согнувшись под тяжестью короны и зависящей от меня судьбы Франции! Бургундцы надеются первыми истребить вождей, обезглавив тем самым всё войско; и когда оно превратится в дезорганизованную толпу, рассеять его не составит большого труда.
Правильность расчётов короля вскоре подтвердилась — до них донёсся единый насмешливый гул, извергаемый тысячами бургундских глоток.
— Вы слышите? — спросил он. — Пусть себе вопят, пусть надрываются. Пусть называют нас трусами. Оскорбления не могут сделать нас ими. Будьте же тверды и не позвольте заманить себя в западню пустыми криками. Если мы погибнем, погибнет вся армия, и вина падёт на нас. У нас одна забота и одна цель — победить. Римляне создали империю, потому что умели управлять, и наш успех теперь зависит от умелого управления; и только от него будет зависеть успех во всех грядущих битвах отныне и вовеки.
Людовик тоже слышал слово «паук», с ненавистью брошенное Карлом тогда в палатке, при подписании договора в Перонне.
— Думаю, мне не пришлись бы по вкусу эти грядущие битвы, — заметил Фуа, но покорно подчинился королевской воле.
— А также и мне, — отозвался старый Бернар.
Анри Леклерк ничего не сказал. Более чем кого-либо его раздражали старомодные кавалеры, ибо среди курьеров был его сын, Жан Леклерк. Людовик запретил юноше облачаться в доспехи, тяжесть которых только сковала бы его движения. Пусть курьеры уклоняются от вражеских копий и стрел, решил он, пусть быстрота станет им спасением — на такой скорости трудно будет поразить их. Что же касается пушек и арбалетов, то доспехи всё равно не могут служить защитой от столь мощного оружия.
Своим трезвым и ясным математическим умом Анри понимал доводы короля и даже соглашался с ними; но сердце его разрывалось при виде сына, вооружённого лишь мечом и направляющего коня в самое пекло ожесточённой схватки.
Тем, кто наблюдал за сражением с холма, не видны были все его жуткие подробности. Обе столкнувшиеся армии во всей своей массе странно походили на своих вождей — распалённые бургундцы проявляли чудеса личной храбрости, стремили ввысь знамёна и сверкали на солнце броней; с французской стороны господствовала холодная и беспощадная точность, и меж стройных, ровных солдатских рядов кое-где мелькали кони командиров.
Расстояние приглушало предсмертные стоны и хрипы, доносившиеся с обеих сторон.
Людовик внимательно следил за бургундскими лошадьми — по ним можно было безошибочно судить о ходе битвы. С каждой яростной атакой всё больше и больше их покидало поле боя с пустыми сёдлами — ездоки не отягощали их теперь своим весом и не вонзали шпоры в их бока. Они понуро трусили прочь от переднего края схватки и принимались щипать траву в сторонке, ожидая, пока людские голоса окликнут их и людские руки направят их, куда им будет угодно. Их звериному уму не дано было осознать, что именно происходило в тот миг, когда удар острой и длинной швейцарской пики вышибал их хозяев из седла или страшный орудийный снаряд пробивал сквозное отверстие в той части тела всадника, где секунду назад билось человеческое сердце.
Французы с каждой атакой тоже несли потери — бургундцы пронзали их копьями, раскраивали им головы мечами. И всё же, вглядываясь в мрачную дымку, повисшую над полем битвы, и считая коней, лишившихся живой ноши, Людовик не терял веры в удачный исход. Пушки Анри и пики швейцарцев оставляли ужасные бреши в рядах бургундских рыцарей, к тому же за холмом, в резерве стояли итальянцы, пока ещё не вступившие в бой и постоянно готовые это сделать.
— Идти на хитрость и прятать резервы — не в духе рыцарства, — король лукаво обратился к де Фуа, — но чёрт побери! Вы должны признать, что мои методы приносят плоды. Мы победим сегодня.
— Война потеряла вкус и запах славы, с тех пор как вы и ваш генерал Леклерк до неузнаваемости изменили её лицо, — недовольно отозвался принц, — одна сера — тьфу, нечем дышать! Но этот человек способен даже серу заставить кровоточить! Не знаю, от кого он рождён, но клянусь, то был сам чёрт!
— От кого он рождён, неизвестно, — пожал плечами король, — да и неважно. Пусть даже от дьявола — это значит только то, что дьявол благоволит к Франции.
Анри был слишком занят, чтобы слышать этот диалог, но даже если бы он услышал, то, скорее всего, не придал бы значения. Давно уже он расстался с надеждой узнать тайну своего рождения.
Однако Бернар д’Арманьяк всё слышал. Король заметил, как взгляд старика скользнул сначала с принца на генерала, затем с генерала опять на принца, и на его благородном красивом лице отразилась буря чувств не менее свирепая, чем сражение, что кипело внизу, на равнине.
— Чёрт побери, д’Арманьяк, что с вами?
Старый барон старался не смотреть на Людовика.
— Ничего, ваше величество.
— Ничего, ничего! Я знаю вас достаточно хорошо, чтобы всё замечать! Скажите мне, что с вами?
— Не сейчас.
По его лицу было видно, что он колеблется, казалось, он готов открыть свой секрет. Но как раз в тот момент, когда он почти решился, в центре французской позиции, который отражал яростные нападения врага, но стойко держался, случилось нечто непредвиденное. Шарль де Мелюн, великий магистр Франции, оправдал впечатление, возникшее у всех при взгляде на его вялый подбородок. Он вдруг натянул поводья своего коня, круто развернул его и, подминая под копыта собственных людей, поскакал прочь с поля брани.
