— Сударь, что вы хотите этим сказать? — в голосе дофина зазвучали металлические нотки.

— Я хотел сказать только, что меня удивляет, как вы могли оставить всю казну неприятелю, — невозмутимо ответил Карл.

Между тем герцог, наклонившись к уху Филиппа де Комина, что-то прошептал ему. Тот поклонился.

— Да, мой герцог, повеления вашей светлости будут исполнены. Замок Женапп и содержание в две тысячи ливров ежемесячно. Монсеньор дофин нерасточителен.

— В таком случае, увеличьте сумму до двух с половиной тысяч, — поспешно добавил герцог, — я скорее погибну, чем дам повод говорить, будто наследник французского престола оказался стеснён в средствах, когда ему было угодно доставить мне счастье своим посещением. Достаточно ли будет двух с половиной тысяч, чтобы он чувствовал себя свободно? Я не силён в цифрах.

— Это королевская цифра, мой герцог.

— Что ж, именно такой она и должна быть.

Граф Карл помрачнел. Поистине это было королевское содержание. Людовик делал вид, что ничего не слышит. Дамы и вправду не слушали. Как раз в эту минуту красивый молодой борец отгрыз ухо своему необыкновенно уродливому сопернику, который жалобно молил о пощаде. Мужчины азартно подбадривали победителя, а дамы в восторженном возбуждении принялись размахивать изящными кружевными платочками.

Волна шума, крика и общее волнение нарастали, и арфисты заиграли несколько громче и быстрее, дабы герцог мог их слышать.

Вдруг, совершенно неожиданно, гам прекратился и в трапезной воцарилась тишина — Филипп поднялся со своего места. В руке он сжимал обнажённый клинок меча, на эфесе которого, заключённые в целый кусок стекла, блестели осколки креста из Святой Софии. Тёмные от времени, 0ни словно вобрали в себя суровое величие веков. При виде сей священной реликвии многие из собравшихся пали на колени, другие склонили головы, сняв шляпы и осенив себя крестным знамением.

И тогда дрожащим от волнения голосом герцог произнёс клятву, ту самую клятву, ради которой, собственно, и затевались пышные торжества.

— Если Господу Богу будет угодно, — торжественно провозгласил он, — бургундский герцог возглавит крестовый поход для освобождения Гроба Господня, отвоевания Константинополя и восстановления истинной веры на всём Востоке.

Он призвал всех присутствующих рыцарей, чья отвага и благородство известны всему христианству, встать под его знамёна.

Первым это сделать поклялся дофин. Людовик говорил с искренним чувством, склонив голову и коснувшись всех святынь.

Затем один за другим клятву принесли все крупнейшие вассалы бургундского дома, причём слова каждого, кто вставал с места, дышали ещё большим пылом и страстью, чем слова предыдущего. Казалось, энтузиазм баронов нарастал, подобно снежному кому. Один из них, например, дал обет не закрывать в бою доспехами правую руку; следующий за ним — не вкушать никакой пищи с рассвета до заката по четвергам, а один из рыцарей заявил, что не возляжет рядом с женой до тех пор, пока Христово воинство не возвратится обратно с Великим Османом в кандалах.

После этой церемонии герольдмейстер Золотого Руна почтительно приблизился к дофину и торжественно возложил на его шею сверкающую цепь с агнцем этого ордена, в знак того, что отныне новый кавалер становился членом избранного и наиболее знаменитого рыцарского союза Европы.

Затем, когда уже все, кто находился в зале, погрузились в благоговейное молчание, нарушаемое разве что тяжёлым, богатырским дыханием и мерным гулом общей молитвы, Филипп де Комин наклонился вперёд и прошептал что-то на ухо своему властелину.

— Да, да, верно, — пробормотал герцог, — я забыл об этом.

Он снова высоко поднял руку, показывая, что будет говорить, и добавил к своей клятве нечто весьма существенное, а именно: задуманный крестовый поход должен быть угоден не только Всемогущему Господу, но и как будто позабытому всеми ими королю Карлу Французскому, сюзерену Бургундии.

Людовик усмехнулся. Об этом можно было не беспокоиться. Король Карл и весь его совет ни о чём так не мечтали, как о том, чтобы все эти непокорные и заносчивые бургундские бароны безвестно сгинули в палестинских песках. Сам Людовик, будучи французом, не мог не признаться, что отчасти разделяет эти чаяния. Между тем его дядя сделал ещё одно добавление: Бургундия, благословенная страна, милостию Божией преданная в его руки, должна оставаться в мире и спокойствии во время его отсутствия, а значит, должна быть разумно управляема.

После этой речи все вассалы принялись поочерёдно клясться в верности герцогу, торжественно объявляя его волю своей волей, его обет своим обетом. Воистину, пройдёт ещё не один месяц, прежде чем настанет день (да и настанет ли вообще?), когда они выступят в полный опасностей поход к Святой земле, о которой они имели весьма смутное представление.

Взгляд Людовика неторопливо скользил по их мрачным лицам, и дофин думал, что, наверное, ничего добавлять не стоит. Ведь совершенно очевидно, что никто не желает отправляться на Восток. И Филипп де Комин, возможно, спас своего господина от страшного греха ложной клятвы на святом кресте. Неуловимый, циничный, незаменимый человек.

Однако неслыханно — одно-единственное слово, нашёптанное на ухо советником, в зародыше и безвозвратно погубило крестовый поход, провозглашённый минутой раньше. А ведь не было сомнений, что произошло именно это, хотел того герцог Филипп или нет. И в тот момент Людовик раз навсегда решил, что если когда-нибудь всё же станет королём, то ни за что не допустит, чтобы даже самый ценный и мудрый советник приобрёл на него такое влияние.

Но когда он взойдёт на престол? Вот в чём вопрос! Он уже так долго ждёт этого дня! Быть может, ему уготована судьба Чёрного принца Английского, который должен был царствовать по праву и который царствовал бы, если бы только отец не пережил его ровно на один год. Боже, какую злую шутку может сыграть с принцем жизнь — терпеливо ждать долгие годы и умереть, когда тебя отделяет от венца всего двенадцать месяцев!

А Филипп де Комин прятал тонкую и неопределённую усмешку в бокал красного искристого вина, которое он пил из венецианского кубка нежнейшего хрусталя.

Брабант был любимой провинцией герцога Филиппа, Лувен — любимой столицей этой провинции. Он был расположен в плодородном и благодатном краю извилистых рек, прекрасных вёсен, процветающих мануфактур и всеобщего достатка. Кроме уже описанного нами нового Отель де Виль с чудесными витражами на окнах (вообще, витражи на окнах светских строений были в новинку) Лувен славился древними церквами, знаменитым университетом, а также столетней древности роскошным цеховым зданием, принадлежавшим почтенной гильдии портных. В доме гильдии портных имелась длинная сводчатая галерея, выстроенная на уровне мостовой, на которой колёса тяжело груженных торговых повозок оставили глубокие борозды между булыжниками. Во втором этаже находились собственно мастерские членов гильдии, и, наконец, самый верхний зал был занят огромным залом заседаний с изящными лёгкими колоннами — в этом зале великий мастер принимал претендентов на вступление в гильдию, отработавших положенный срок в качестве учеников. Нигде в Европе торговые гильдии не были так сильны и славны, как во Фландрии — здесь властям издавна приходилось с ними считаться, и Людовик обратил на это обстоятельство пристальное внимание. То был народ — новая сила, о которой не забывал теперь ни один разумный правитель.

Уже стемнело, когда дофин добрался до улицы Портных. На грандиозном пиршестве в Отель де Виль он старался есть как можно меньше, и всё же долг вежливости, а также неусыпное наблюдение Карла Шароле заставили его съесть больше, чем он собирался. Однако Людовик надеялся, что прогулка пешком разомнёт его затёкшие от столь длительного сидения члены и развеет тревожное чувство, которое всегда охватывало его после слишком обильной трапезы. Плотно поужинав, Людовик никогда не ложился в постель, не сделал он этого и на сей раз.

Он быстро шёл по городу в полном одиночестве. Идти одному по пустынным улицам было рискованно, но кому он мог поручить сопровождать себя? Кому мог он доверить свой секрет? Даже Анри Леклерк ничего не знал о нём.