Но кобыла терпеливо и упрямо продвигалась вверх по склону, как будто понимала, какое важное дело она выполняет, и помышляла лишь о том, как доставить свою живую ношу в целости и сохранности «к месту назначения». Убедившись, что обрыв, каким бы крутым он ни казался, всё же не отвесен, брат Жан предоставил лошади самой выбрать, с какой скоростью идти: однако назад всё же не повернул.

И тут издалека внезапно донёсся крик — так могло кричать издыхающее животное. Дай Бог, чтобы это оказалось животное, мысленно взмолился брат Жан, снова изо всех сил вдавив каблуки в бока лошади в тщетной попытке принудить её двигаться живее.

— Людовик, о, Людовик, зачем вы дали своему лекарю ломовую лошадь, а себе взяли резвого скакуна! Дева Мария, Господи Иисусе, сделайте так, чтобы это кричал зверь, а не наш дофин!

По мере того как кобыла карабкалась вверх, вопли все приближались. Дорога круто повернула и оборвалась отвесным скалистым спуском — антилопа здесь ещё смогла бы пройти, но лошадь — нет. Серны, за которой гнался Людовик, нигде не было видно. Зато невдалеке от уступа схватились два других животных. Отчаянные стоны издавал раненый Пегас. Существо с окровавленной пастью, разрывавшее его на части, брату Жану встречалось только в рукописном собрании историй о живых тварях, которому он не склонен был чрезмерно доверять. Будущий епископ неловко соскочил с лошади и поспешил на помощь. Никакого оружия при нём не было, но под ногами валялись камни...

Людовику тоже никогда прежде не приходилось видеть снежных барсов, хотя он слыхал, что высоко в Альпах они ещё попадаются. Они сохранились там со времён крестоносцев, которые завезли их с Востока как диковину. Иным удалось бежать, и они стали жить и кормиться в горах Швейцарии и Савойи. Этого погнали вниз обильные снегопады: он был отчаянно голоден. От ощерившейся морды до кончика пушистого хвоста он был футов семи в длину, хитёр, как все кошки, жесток и кровожаден, как все леопарды, и наделён той же безграничной ненавистью к собакам и особым пристрастием к их мясу, хотя при случае сожрал бы и любое другое существо, какое удастся загрызть, даже пони. Теперь он оставил в покое серну и набросился на Пегаса.

Людовик соскочил на землю, ибо, если бы он попытался затоптать барса, под копытами лошади неминуемо погиб бы и Пегас. Позади себя он услышал крик, но решил, что это кто-то из охотников. Мысленно выбранив себя за то, что не стреляет, он пополз к сражающимся животным. Лицо его исказила ярость, в руке он держал наготове нож.

— Я иду, Пегас! А ну-ка клыками его, верный мой! За горло, за горло! Рви глотку!

Но у собаки уже были парализованы задние конечности, барс своими жуткими когтями повредил какой-то жизненно важный нерв. Звери перекатывались по земле, они слились в один сплошной клубок окровавленного меха, пёс жалобно выл, откуда-то из утробы барса доносился сдавленный рык, оскал блестел, когти рвали собачье тело на куски. Дикая кошка уже глубоко вонзила зубы в шкуру собаки, хотя Пегас ещё дышал. Человека барс не заметил. Кинжал взлетел и с силой вошёл в горло зверя по самую рукоятку. Забрызганные кровью челюсти широко раскрылись, бешено хватая воздух, на них выступила красная пена. Людовик всё наносил и наносил удар за ударом, а Пегас лежал рядом с широко раскрытыми остекленевшими глазами. Когда на месте событий наконец появился проводник и увидел растерзанную тушу зверя, он не узнал в нём снежного барса; Людовик же, как ему показалось, просто обезумел. Он рыдал, изрыгал страшные проклятья, колотил по рассечённым кускам плоти барса и отрывал их прямо голыми руками, липкими от крови и покрытыми клочьями шерсти. На лице у него застыла маска исступления.

Затем дофин приблизился к Пегасу, но не мог заставить себя погладить пса либо закрыть ему глаза: искалеченное животное выглядело чужим и уродливым в своей безнадёжной мертвенности.

— Бедняга, ты отдал за меня жизнь. Брат Жан обозвал тебя трусом. Но дай только срок, и ты будешь отмщён. Сегодня же он отправится назад во Францию! Я своими руками сорву с него митру!

Подошёл дрожащий от страха проводник:

— Монсеньор дофин...

— Ах, это ты! — завопил Людовик. — Трус! Ничтожество! Мерзавец! Где тебя носило? Почему тебя не было здесь? Я повешу тебя! Закую ноги в кандалы и переломаю их! Вон отсюда! А ну-ка давай сюда моё экю!

— Монсеньор, взгляните, — проводник указал ему на лошадь брата Жана. Освободившись от седока, она мирно пощипывала сухую траву у края лощины. Затем он указал пальцем куда-то в том же направлении.

Внизу, в некотором отдалении, согнутый под странным, неестественным углом, возле валуна, который и остановил его падение, лежал брат Жан.

Без малейших колебаний Людовик перепрыгнул через край обрыва и стал быстро спускаться по крутому склону. Галька была рыхлой и осыпалась из-под ног при каждом шаге, образуя небольшие камнепады. Проводник следовал за ним.

— Осторожно! — крикнул дофин. — Не иди прямо на него, обходи, чтобы на него не сыпались камни — они могут убить его!

Двое мужчин спускались с горы по широкой дуге, сбитая с места их ступнями обкатанная галька с глухим грохотом срывалась в долину, минуя на своём пути неподвижное тело брата Жана. Нет ничего удивительного в человеческом теле, вдвое сложенном вперёд, но увидеть человека, так же согнутого назад, страшно.

Дофин опустился на колени и бережно приподнял его голову:

— Что с вами, отец мой? Вы тяжело ранены?

С некоторым усилием брату Жану удалось улыбнуться:

— Я думал, что смогу швырнуть камень в это исчадие ада. У самого обрыва лежал как раз подходящий. Но ноги у меня, оказывается, уже не те, я оступился.

Это было точное, верное описание случившегося — брат Жан всегда умел его давать. Но лоб его сплошь покрылся капельками пота, а губы побелели и плотно сомкнулись, было совершенно очевидно, что он страдал от невыносимой боли.

— Помоги мне поднять его, — приказал Людовик, — если сделаешь это осторожно, получишь сотню экю. Если нет, Бог свидетель, через час ты будешь болтаться на виселице.

— Тише, тише, Людовик, — бормотал брат Жан, — оставьте меня на несколько минут в покое. Боль сейчас пройдёт. Мне нужно кое-что сказать этому доброму человеку, который так умело провёл меня через горы к Гран Шартрез.

— Благодарю вас, мой господин епископ, — произнёс проводник, понимающе переводя взгляд со священника на дофина.

— Ты помнишь ведьму, пролетевшую тогда на фоне лунного диска?

— Да, мой господин епископ.

— Ведьму Мелузину?

— Да, мой господин.

— Она кричала?

— Она не кричала, мой господин, нет.

— И поэтому никому не суждено было умереть. Ты ведь так сказал?

Проводник медленно кивнул:

— Так гласит старинное поверье в Дофине.

Брат Жан мрачно проговорил:

— Знай же, добрый проводник, один из присутствующих всё же должен умереть. Так что твоя Мелузина — лишь глупое суеверие. Запомни это и передай остальным. Бойся Бога, не бойся ведьм. Обещай мне.

— Я запомню, мой господин епископ. Я обещаю.

— Это неважно, — прошептал проводнику Людовик, полагая, что сознание брата Жана помутилось, — мы теряем время. Помоги мне поднять его на уступ и со всех ног беги за носилками.

Брат Жан расслышал его слова:

— Напротив, Людовик, это очень важно. Но он дал обещание, и я успокоен: мне удалось привести к Богу ещё одну, последнюю душу. Только не трогайте меня больше с места.

После этого он сказал как бы между прочим, словно сообщал, что собирается перейти из одной комнаты в другую (видимо, так он сам это себе представлял):

— У меня сломана спина, я умираю.

Людовик, который видел многих умиравших от тяжёлых ран на поле боя, заметил у брата Жана быстрое проявление некоторых признаков приближающейся кончины и сделал проводнику знак не трогать лежащего.

— Как кстати это вышло, — говорил брат Жан слабеющим голосом, — что я упал и тебе пришлось спускаться с горы, чтобы спасти меня! В этом и заключено бесконечное милосердие, Людовик. Разве ты не видишь, Господь указывает тебе, что высота не опасна. Отныне ты никогда больше не будешь бояться её.