На улице Сен-Жак он прошёл церковным двориком и обратил внимание на то, как ярко были освещены мягким золотым светом солнца могильные камни. Не мешало бы зайти и послушать мессу, хотя он и не чувствовал в этом потребности. Борова-то оглянувшись, он положил изображение святого Одиля в ящик для пожертвований: наконец-то он придумал безопасный способ избавиться от него. Может быть, под этими камнями спят какие-нибудь эльзасцы, так пусть святой Одиль позаботится о своих «подопечных», раз уж ему нет дела до французских принцев.

Однако, когда Людовик уже стоял в полумраке церкви и прихожане начали обходить с тарелкой для пожертвований, он вспомнил, что в Париже не похоронен ни один эльзасец, и бросил золотую монету в тарелку, на дне которой виднелась горка медяков от простых людей, которые коленопреклонённо молились вокруг. Тарелку унесли.

Дофин вышел из церкви, всё ещё счастливый и к тому же проголодавшийся. Ему пришлось проделать неблизкий путь от дворца, и только теперь он понял, что совершенно забыл про завтрак.

— Интересно, — пробормотал он, оглядывая могильные плиты, — где здесь можно утолить голод?

— О каком именно голоде говорит монсеньор? — поинтересовался сзади чей-то дружелюбный и необыкновенно зычный голос. Людовик обернулся: наверное, он произнёс последние слова громче, чем следовало. На него смотрели острые глазки сборщика пожертвований из церкви, который был так же бледен, как и Маргарита.

— Вы сказали монсеньор, друг мой? Где вы увидели здесь монсеньора? Я... — Людовик посмотрел на церковную дверь, он не хотел лгать под её священными сводами. — Я торговец, — произнёс он, вспомнив о Дамбахе, и, усмехнувшись, подумал, как сейчас, должно быть, злится святой Одиль. Но он не солгал, так что на Страшном суде это не зачтётся ему за грех.

— Как вам угодно. Если у господина торговца найдётся в кармане ещё один золотой, я мог бы показать ему место, где он может утолить и физический, и духовный голод.

«Тяжко же, видимо, приходится церковным сборщикам пожертвований в этом захолустье», — подумал Людовик. К тому же манера его собеседника говорить заинтересовала его.

— У вас забавный слог, друг мой.

— Как и у вас, сударь. Все эти ваши покровительственные, друг мой»...

— Ах, это. Этому я научился у своих благородных покровителей. Впрочем, в такой чудесный день я чувствую себя как король.

— И неудивительно!

— Этот чудесный свет, прозрачный воздух...

— Воздух прозрачен до тех пор, пока ветер не дует со стороны моего жилища.

— Где вы живёте?

Сборщик указал пальцем в сторону кладбища. Там стояла маленькая хижина, наполовину вросшая в землю, ничем не отличающаяся от других временных пристанищ для почивших, ожидающих вечного успокоения в сырой земле.

— Хранитель сего приюта канувших в вечную тьму — человек весьма любезный и услужливый, — продолжал собеседник Людовика, — всего за один су в неделю он позволяет мне обитать здесь, рядом с молчаливыми соседями, которые уже давно не испытывают никакого голода. Кстати, когда вы упомянули о голоде, вы имели в виду пищу?

— Разумеется, чёрт побери! — Мысль о том, что его новый друг, возможно, голодает, поразила дофина. — Если вы знаете поблизости место, где человек может набить пустой желудок, то я буду рад угостить вас. В моём кошельке ещё достаточно золотых.

Человек странно посмотрел на него.

— Достаточно?

— О, да.

— Вы не тот, за кого я вас сначала принял. Он никогда не признался бы, что у него есть с собой золото. Вообще вы слишком беспечны, для торговца во всяком случае. Но кто бы вы ни были, вы мне нравитесь. А мне нравятся очень немногие люди, и очень немногим по душе Франсуа Вийон.

— Так вы Франсуа Вийон?

Его спутник кивнул.

— Франсуа Вийон, Франсуа де Лож, Франсуа де Монкорбье, У меня много имён, особенно среди стражей порядка.

— Вийон — великий поэт! Я не могу поверить! Ведь это вы сочинили:

— Прекрасная мысль! — рассмеялся Людовик так громко, что несколько прохожих обернулись на него с подозрением.

— Да, мысль хорошая, сударь. Я полностью согласен с вами. Но отрывок ужасный, это не я написал. Мне постоянно приписывают ужасные строки.

— Нет-нет, друг мой. Нет в мире ничего ужасного — есть только смешное.

Людовик всё ещё смеялся. Идея повесить двух из трёх сержантов великого прево привела его в восторг. Эти сонные болваны только и делали, что с гордым видом маршировали по улицам в своих деревянных башмаках и дешёвых камзолах с лилиями, изображая из себя стражей порядка. Иногда они хватали преступников и даже препровождали их в тюрьму, если, конечно, им случайно удавалось на них наткнуться. Жалованье они получали нищенское, и никто их не уважал.

— Может быть, мой состоятельный друг тоже известен им под несколькими именами, — предположил Вийон. Он вдруг решил, что Людовик, вероятно, какой-нибудь богач — любитель поэзии, которому раз-другой случайно удалось накропать пару удачных строк.

— Чёрт побери, Франсуа, у меня десятки разных имён, — Людовика ужасно веселила мысль о том, что он умудрился ещё ни разу не солгать за сегодняшний день. У него действительно были десятки разных имён.

— И вы, конечно, предпочитаете их не раскрывать. Понимаю. Хотя должен вас предупредить, в этом районе города, который вам так нравится, кошелёк лучше спрятать подальше.

— Но кто же его украдёт, Франсуа? Что же до моего имени, то и из этого я не собираюсь делать тайну. Меня зовут Людовик.

— Половину всей Франции зовут Людовиками, мой весёлый друг, или Анри, или Жаками, или Филиппами, или Карлами...

— Нет, только не Карлами. Как угодно, только не Карлами.

Вийон провёл его за сторожку, и они вышли на запущенную, грязную аллею, стараясь держаться подальше от стены, чтобы содержимое ночных горшков добрых граждан не вылилось им на головы.

— Ну как, воздух ещё прозрачен, друг Людовик?

— Ну да, немного грязно, не более того. Клянусь, Вийон, вы самый мрачный человек, какого я когда-либо встречал.

— А вы самый легкомысленный. Какой же я глупец, что принял вас за этого хитрого, мрачного, молчаливого, скрытного...

— Вы описываете какое-то чудовище! Кто это?

— Да Бог с ним. Вы его всё равно не знаете. А вот и наш завтрак. Но если вы сами не желаете спрятать свой кошелёк, то дайте я его понесу.

— Конечно, Франсуа.

Он отстегнул кошелёк от пояса. Это была единственная роскошная деталь его туалета. Людовик хранил множество потёртых камзолов, заштопанных чулок, дырявых башмаков — он был весьма бережлив и никогда не выбрасывал старых вещей. Впрочем, кошелёк он всегда носил добротный, чтобы не растерять деньги.

Вийон быстро осмотрел кошелёк. Он заметил небольшое украшение в виде вышитого крошечного дельфина. Быстрым и незаметным для постороннего глаза движением он спрятал кошелёк в рукав своей накидки — можно было поклясться, что никакого кошелька там вовсе и не было.

— Неплохо, друг мой. Я начинаю уважать вас. Ну и позавтракаем же мы, о... то есть что у нас на завтрак, мой Людовик?

Они стояли в конце переулка, перед дверью мрачного здания, напоминавшего груду разрушающихся камней, словно здание было построено ещё во времена первого крестового похода. Людовик подумал, что это, наверное, какой-нибудь амбар. Узкие окошки были забиты досками, ворота закрыты. Вийон постучал в дверь рукояткой кинжала, который извлёк из своего рукава так же мгновенно, как спрятал туда кошелёк дофина. Стук был явно условным.

— Это сигнал! — весело сказал Людовик.

— Вы необыкновенно проницательны, друг мой, — ответил Вийон с плохо скрываемым сарказмом. — Добро пожаловать к «Полосатому ослу»!

Какая-то неуловимая перемена произошла в лице Людовика.