— Монсеньор, — тупо спросил один из них, — но мы что-то не очень хорошо поняли ваш приказ.

«Болваны и идиоты!» — промелькнуло в голове у дофина и даже чуть не сорвалось с языка, однако он сдержался. Тупость солдат, выделенных ему министрами его отца, была совершенно невероятной и вызывала подозрения. Людовик подумал, что когда он сядет на трон, то окружит себя людьми умными, мыслящими, такими, чей интеллект был бы выше его собственного, только так и можно оттачивать, как на оселке, и свой ум. Он всегда восхищался работой бритвы. Как нежно она делает своё дело, так легко скользя в мыльной пене по коже, на расстоянии в волос от кровеносных сосудов, находящихся под ней. Как мирно и ровно скользит этот опасный инструмент, если он как следует заточен! А поскольку задачей бритвы является убирать щетину и чистить, то, с Божьей помощью Людовик, когда станет королём, в один прекрасный день тоже вычистит лицо Франции.

— Сейчас не всегда сразу понимают приказы, — это было всё, что он позволил себе сказать непонятливым стражникам. — Привяжите этого англичанина лицом к дулу пушки.

Это они поняли. Люди, которые по праздникам развлекались тем, что с восторгом смотрели, как петухи выклёвывают друг другу глаза, как танцуют несчастные медведи на улицах — а танцуют они только потому, что под платформами, на которых они выступают, горит огонь, с большим рвением отнеслись к данному приказу, предвкушая ещё большее удовольствие. Во время подготовки они обменивались грубыми шутками:

— Интересно, он наложит в штаны от страха до или после? Или и так и так? Когда вешали, то было и так и так.

Одни говорили одно, другие — другое, некоторые даже стали заключать пари. Пушкарь стал заряжать пушку порохом.

— Сойдёт и половина дозы, — сказал Людовик. — Нам понадобится много пороху, чтобы разбить ворота Лектура. И не тратьте железных зарядов, бросьте туда горсть этих грязных камней Арманьяка — они успешно отправят нашего неразговорчивого друга прямо в рай.

Ещё один солдат побежал к костру и зажёг факел, а затем встал рядом, ожидая, когда зарядят пушку и раздастся команда поджечь порох и разнести в мелкие кусочки верхнюю часть человеческого существа. Жалко, конечно, этот превосходный зелёный камзол, но, возможно, большая часть этих прекрасных штанов из английского сукна сохранится, и уж наверняка в полной сохранности будут и отличные английские кожаные туфли. Никто не делает таких превосходных туфель из кожи как англичане. Они вообще не добавляют туда шерсти, даже в подошву. Хотя, конечно, брат Жан Майори может потребовать, чтобы ноги захоронили прямо в них. С этим придётся считаться. У брата Жана вид очень мрачный и недовольный.

— Не торопись, — сказал пушкарю Людовик. — Сначала протяни фитиль вдоль всего ствола так, чтобы англичанин видел, как огонь постепенно приближается к пороховому заряду. Мы дадим ему время передумать. Если он решит заговорить прежде, чем пушка выстрелит, быстро убери фитиль. Англичанин, ты понял? Я предлагаю тебе спасение.

Англичанин понял. Фитиль опустили в ствол пушки и подожгли, он смотрел, как огонь, искрясь и дымясь, медленно ползёт по фитилю. Иногда он вдруг совсем замирал, казалось, он вот-вот погаснет, то вдруг, наоборот, вспыхивал ярким пламенем, как будто бы попадал на отрезок, особенно хорошо пропитанный серой, и тогда огонь продвигался быстрее, как бы желая из милосердия поскорее прекратить страдания привязанного к дулу человека.

— Бестолковый французский фитиль, даже гореть ровно не может! — англичанин старался говорить спокойно, он даже попытался плюнуть, выражая своё отвращение. — Возьмите английский фитиль!

Однако он не мог отвести взгляда от огня, он хотел отвернуться, но был крепко привязан и не мог пошевелиться, крупные капли пота стекали со лба и, оставляя след на мертвенно-бледных щеках, исчезали в бороде, которая вдруг внезапно поседела. Однако изменение её цвета было вызвано пеплом от сгоревшего фитиля, высыпавшегося из дула прямо на бороду.

Вскоре почти весь фитиль сгорел, во всяком случае, та часть, которая лежала в стволе; оставался лишь небольшой кусочек, ведущий от ствола вниз к заднему отверстию. Огонь уже стал подбираться к этой части. Появилась опасность, что спускающийся вниз огонь может своей случайной искрой воспламенить находящийся в зарядной камере порох в любую минуту, ещё до того, как сгорят последние дюймы фитиля.

Брат Жан поцеловал крест, висящий на епитрахили.

— Ты проиграл, Людовик. Он не станет говорить. Теперь он мой.

Людовик указал на тлеющий фитиль и схватил священника за Руку.

— Слишком поздно. Ради Бога, не приближайтесь сейчас к нему!

— Именем Бога я должен сделать это. Даже ради англичанина. Прощай, Людовик. До встречи — где-нибудь. — Он с неожиданной силой отбросил руку дофина, крепко державшую его за предплечье.

Ужас на лице англичанина сменился выражением полного недоумения, когда к нему подошёл священник.

— Нет! Только не вы! Уходите!

— Поторопитесь, человек. Исповедуйся мне. Вспомни свои грехи, если сможешь. В данных обстоятельствах Господь, возможно, не станет требовать от тебя подробностей.

— Я не знаю французских слов...

— Тогда скажи по-английски: «Я каюсь во всех своих грехах», и я отпущу их тебе.

— Да благослови вас Господь! Конечно, я каюсь. А теперь бегите подальше, чтобы не погибнуть! Разве в свите вашего знаменитого дофина нет знающего артиллериста? Или французские артиллеристы не знают, что бывает, когда пушка треснула вдоль всего ствола? Посмотрите и сами увидите! Слава тебе, святая Барбара, за то, что в этой вонючей стране такие пушкари! Я только боюсь, что кто-нибудь обнаружит это, прежде чем она разнесёт на кусочки вашего дофина. Вот это будет победа! А теперь беги!

К счастью, латынь — язык очень краткий, и поэтому отпущение грехов, которое брат Жан добросовестно произнёс, заняло лишь несколько секунд, а возможно, святая Барбара, покровительница артиллеристов, чьё изображение из свинца было прикреплено на шапке англичанина, сделала так, что подул лёгкий ветерок, осыпавший пеплом его бороду, а заодно и отнёсший искры в сторону от пороховой камеры. Во всяком случае, Людовик отнёс это за счёт вмешательства святой, и её образ был первым в ряду многих образков из свинца, которые он носил на себе до самой смерти.

И тут брат Жан, всё ещё с епитрахилью на шее, в которой он только что совершил таинство отпущения грехов, совершил поступок совершенно земной, мужественный и никак не связанный с его духовным званием. Он бросился к казённой части пушки и, обжигая руку, выдернул шипящий остаток фитиля из отверстия.

Англичанин, которого до этого поддерживала мысль о героической смерти, без сил обмяк у дула пушки. Длительное ожидание взрыва, который так и не наступил, подкосило его мужество. Ослабевший и обмякший, он чувствовал, как прекрасная жизнь постепенно возвращается в его тело, и первое, что он сделал, это вознёс молитву святой Барбаре. Как же хорошо жить! Он бы поцеловал её образ, если бы ему не мешали путы. Затем он почувствовал досаду: значит, этот опасный французский принц тоже остался жив!

Людовик бросился к брату Жану, который дул на обожжённую руку.

— Почему ты его спас?

— Потому что он спас вас, он спас нас всех, — совесть Жана была неспокойна и тревожила его не меньше, чем ожог. Да, он действительно действовал инстинктивно, импульсивно, даже не подумав. Но тем не менее он опасался, что своим действием каким-то образом разгласил тайну исповеди. Но, с другой стороны, разве он мог считать, что выполнит свой священный долг, если будет стоять и смотреть, как убивают наследного принца. И помогло бы ли это англичанину, получил бы ли он истинное отпущение грехов? И, кроме того, поскольку брат Жан знал, что взрыв убил бы и его тоже, то разве он бы не быт виновен в одном из самых страшных грехов — грехе самоубийства? Он оглядел живых людей вокруг себя, которые были бы мертвы, если бы не его поступок, и решил, что он сделал правильно, поскольку не мог вспомнить никаких особых запретов на этот счёт, а чрезмерная щепетильность также является грехом.