— Твоему совету бывает полезно последовать. Но в моё обещание не входило наблюдать за исполнением приговора, как будто я одобряю его.

— Да они уже почти закончили.

Через несколько дней всё было кончено. К своему растущему удивлению, король видел, что настроение герцога становилось веселее.

— Вот теперь они знают, что значит — восставать против их господина, а, кузен Людовик?

Не то чтобы ему нравилось слышать вопли истязаемых и видеть людей, вздёрнутых на дыбе, хотя Людовик знал, что есть люди, которые получают от этого удовольствие, но ужас на лицах людей, охотно собравшихся в толпы, давал ему удовлетворение.

«Готов поверить, — сказал Людовик самому себе, — что он думает, что доказал свою власть над ними. В характере герцога Карла есть странная восточная причуда. Его называли Неосторожным, а теперь будут называть Ужасным».

Король даже не мог предположить, откуда взялась эта черта в его характере. Конечно, не от отца, герцога Филиппа Доброго. Откуда непоколебимая преданность и способность к технике у Анри Леклерка? Не от Фуа или Арманьяка. Откуда взялись странности в его собственном характере? Сумасшествие его деда, Карла VI, конечно же, не было похоже на его болезнь. А если не кровь, тоща — что?

Если это проблема медицинская, то он может основать университеты. Если духовная — построит больше церквей. А лучше сделать и то и другое и оградить себя со всех сторон. Он вспомнил о кардинале Балю, который, конечно, сейчас сидит в красной клетке, и решил выпустить его оттуда, конечно, не освободить совсем, но сделать условия заключения более удобными. Не нужно создавать лишних проблем, он и так потерял все свои духовные звания, выступив против епископального города.

Голова его продолжала работать быстро. Он понимал, что сам фактически является пленником. Как его назвал герцог только что? Кузен Людовик? Значит, надо было воспользоваться его игривым настроением ещё до того, как оно сменится.

— Кузен Карл, — сказал он любезно, — признай, что я сдержал слово, и твой город успокоен, и я тебе помог в этом.

— Признаю это.

— Теперь, если я больше не нужен, я хотел бы вернуться во Францию.

— Ты начинаешь нравиться мне, Людовик. Задержись на неделю-другую, и мы сможем отпраздновать нашу победу. Ты не наслаждался настоящим бургундским пиром с тех самых пор, когда был дофином при дворе моего отца.

— Я немного озабочен тем, — сказал король, изобразив совершенную наивность, — что не получил всё ещё известий из Франции о том, одобрил ли парламент наш договор. Я должен вернуться и утрясти всё.

— Всё ещё боишься, что я призову англичан? — неуклюже пошутил Карл. — Может, для этого есть основания, ведь соглашение действует только один год.

— И у меня есть только один год, чтобы собрать тысячу экю.

Это придало новый поворот делу, и герцог перестал насмехаться.

— Я проеду с тобой часть пути, — сказал он.

Европа цинично созерцала то, как два могущественных властителя ехали бок о бок во главе своих эскортов, и ей не было дела до печальных событий, произошедших в Льеже.

В лиге от города герцог пригласил короля вернуться летом и отпраздновать. Король же обещал, что сделает это.

— И, кстати, кузен Карл, — сказал он, улыбаясь, — насчёт моего брата Карла. А что, если он не захочет взять Нормандию, если я буду предлагать её обратно ему?

— Это почему же? — захохотал герцог. — Если не захочет, то решать будете вы сами. Но кто откажется от Нормандии, а, Филипп де Комин?

— Вы совершенно правы, — сказал Комин, который всегда имел что ответить герцогу. Но ему показалось, что в вопросе короля звучало нечто большее, чем простое любопытство.

Эскорты оторвались один от другого, а улыбающиеся предводители попрощались друг с другом.

— Au revoir! — весело прокричал герцог.

— Au revoir, bon cousin! — прокричал король в ответ. Но про себя он сказал: «Прощай, человек в чёрных латах, с чёрным сердцем, чёрный, чёрный, кровавый человек». И зловеще улыбнулся. Он поклялся на истинном Кресте предложить Нормандию своему брату. Он сделает предложение. Но если брат его примет, он отнимет Гиень.

Герцог Карл немедленно же обнародовал унизительные для Людовика условия Пероннского договора. Новости распространились как лесной пожар, и в Европе родилась ещё одна легенда о короле Людовике, пауке, который сам себя поймал в паутину. Ещё до его возвращения в Париж жители столицы смеялись над ним. Он никогда не терпел насмешек, и он никогда не понимал склонности своих подданных обращать всё в шутку. В нём, казалось, отсутствовала эта существенная черта галльского характера — лукавый добродушный юмор.

Жители Парижа высыпали на улицу и приветствовали его как всегда по его возвращении. Не было сомнений в их преданности, даже в любви к своему королю. Но он видел слова «Перонн», написанные мелом на стенах, он мог слышать выкрики «Перонн», пробивающиеся среди приветствий толпы и сопровождаемые взрывом смеха. Когда они думали, что он не видит, некоторые вертели пальцем у виска... А позже, от Оливье он узнал, что уличные затейники собирали большие толпы, распевая сатирические песенки, в которых описывались его тонкие дипломатические уловки на переговорах в Перонне.

— Я могу назвать вам их имена, — лучезарно улыбаясь, предложил цирюльник. — Ваше величество может придумать для них заслуженное наказание.

— Повесить нескольких певцов за то, что они говорят то же самое, что и все? Нет, это для герцога Бургундского, а поступать так же, как он, — значит, быть никудышным правителем...

— Я только вам предложил, сир.

— Но почему, почему они смеются надо мной?

— Они не знают всей, правды, мой дорогой господин. Я знаю всё, поскольку вы рассказали мне подробнее о своей маленькой неудаче... Мы будем стоять на страже впредь. Это никогда, никогда больше не повторится, или мой позвоночник — такой же прямой, как и у моего господина графа де Монфора, великого магистра капитан-генерала артиллерии его величества, кавалера Анри Леклерка.

Новоиспечённый дворянин всегда вызывал улыбку у короля, когда торжественно произносил какое-нибудь длинное, со всеми титулами, имя одного из важных господ.

— Береги моё здоровье, Оливье, и я тоже сделаю тебя графом.

— Я много занимаюсь, читаю, учусь, чтобы сравняться и даже превзойти святого брата Жана. Учёные доктора разговаривают со мной почтительно с тех пор, как я стал ле Дэмом...

— Но ты говоришь им, кто твой пациент, а, мошенник?

— Мой дорогой отец, — Оливье засмеялся, — это не такая уж и неправда. Кем бы он ни был, он должен быть очень и очень болен. У меня также есть источники среди сброда, с которым общался и брат Жан. Они ничего не знают о его растворе лекарственного золота, но я научился делать многие другие снадобья...

— Ну и как, помогает?

— Но... я не нашёл ещё настоящей панацеи.

Король вздохнул.

Он спросил Анри Леклерка:

— Как вы думаете, почему они смеются надо мной? Что такого смешного в пероннских событиях? Разве они сами не испытывают унижения?

— Не более чем дети, которые, случается, повздорят с отцом. Ничего необычного, но только вы можете вытащить их и себя из этого затруднительного положения. Они ведь не знают, сколько вы уже сделали, чтобы аннулировать соглашение.

— Конечно, они не знают, Анри. Чёрт подери, а это значит, что я должен их в это посвятить.

— Пока вы этого не сделаете...

— А я этого не сделаю.

— ...они будут распевать глупые куплеты о Перонне.

Резкие суждения Анри не были утешающими. Значит, придётся по-прежнему сносить насмешки.

Однако король действительно старался аннулировать соглашение. Герцог Беррийский, как всегда весьма практичный человек, не был настолько глуп, чтобы отдать Гиень в обмен на Нормандию. Он остался в Бордо со своей возлюбленной, бросая на ветер огромные доходы от этой богатой провинции ради своих удовольствий в кругу блестящей, но бесполезной толпы льстецов. Король, который всегда знал обо всём, взял на заметку имена всех его наименее преданных вассалов среди прихлебателей герцогского двора Гиени: Сен-Поль, герцог Алансонский, Немур, даже жуткий Жан д’Арманьяк рискнул высунуть нос из Лектура именно теперь, когда события в Перонне так подорвали репутацию короля.