Но стража, похоже, не получала приказа убить его, во всяком случае пока, поскольку отвела его в комнату в башне. Никто за много лет с тех пор, как отец наказал его ещё мальчиком, не обращался с ним грубо и не применял физической силы. Удары, полученные в сражениях, были не так унизительны, чем пинки обычных стражников. И всё же он понимал, что с ним обращаются грубо не нарочно: они держали его как можно крепче, чтобы он не выпустил крылья и не перелетел через стену. Ему доставляло удовлетворение, что они всё ещё боялись его.

Комната в башне была идеально круглая и без всякой мебели. Конечно же, камина там не было, поскольку башни предназначались для сражений, а не для жилья.

— Отсюда долго падать, — сказал один из стражников, указывая факелом на узкое окно. — На вашем месте я бы не стал пытаться сбежать.

— Тебе повезло, что ты не на моём месте, — сказал король, — я бы хотел, чтобы ты был вместо меня.

Другой стражник сказал с большим участием:

— Это самая лучшая комната в замке, ваше величество. Она сухая.

— Спасибо. Подойдёт.

В конце концов, это не их вина, что он стал пленником. Он сам виноват или его больной дед.

Второй стражник, который говорил почти извиняющимся тоном, что-то прошептал, что Людовик не услышал, но он мог видеть пар от дыхания человека в холодном, чистом воздухе комнаты. Первый, который был, по-видимому, начальником, покачал головой:

— Нет, света оставлять не разрешено.

Они вышли, и тяжёлая дверь, скрипя ржавыми петлями, захлопнулась. Король был бы не против факела — он дал бы немного тепла. Он услышал, как пытались вставить ключи в замок, но то ли старый механизм заржавел, то ли у них не было нужного ключа. Хотя это и не имело значения — дверь всё равно будут охранять. На минуту ему показалось, что они ушли — он слышал, как застучали их кованые ботинки вниз по лестнице. Вскоре он услышал, как они возвращаются, чертыхаясь по поводу какой-то тяжёлой вещи. Потом послышался стук камня о камень, всё ближе и ближе, пока в дверь не ударился какой-то тяжёлый предмет — они нашли старый кусок стены и приставили его к двери. Словно памятник на могилу, подумал Людовик.

Ещё раньше, пока не унесли факел, Людовик увидел имя, нацарапанное на камне под окном. В тюрьмах они обычно встречаются, потому что людям нечем занять себя, и они царапают на стенах молитвы, пошлые картинки, календари, но обычно — свои имена. Здесь было написано — Карл. Это имя было таким распространённым, что король едва мог предположить, что это нацарапал его предок. Хотя могло быть и так — надпись была сделана старинным шрифтом, каким пользовались во времена Каролингов, а позже кто-то приписал: Простоватый. Была ли эта надпись тех времён или нет, но она соответствовала печально известной легенде о смерти старого короля и о суровом приговоре, который вынесли ему потомки.

«А как история оценит меня?» — подумал Людовик. Он, безусловно, будет Людовиком Простодушным.

Он подошёл к окну. Ему нездоровилось от чёрного мрака комнаты, где не на чем остановить взгляд. У окна было холоднее, но там видны звёзды. «Я мечтал о великих деяниях на благо моей страны».

В кристально чистом небе сверкали кровавые сполохи. Холод комнаты пронизывал его до костей. То, что он видел разноцветные пятна там, где их не могло быть, было очевидным признаком его болезни. Когда-нибудь приступ подкосит его и оставит без сознания. Хотя приступы были редки, никогда ещё не было, чтобы они повторялись дважды в течение двух дней. Он безнадёжно вздохнул. И никогда ещё не случалось так, что радостное настроение или предчувствия владели им целый день и покидали так медленно. Он хотел бы увидеться с братом Жаном, чьи советы были ценнее советов Оливье. Озноб также был плохим признаком. Хотя он видел пар от дыхания стражника, но откуда было знать, не померещилось ли ему. Как мог он знать, реально ли вообще всё это?

Был только один способ узнать это, по таинственным сполохам в небе. Он даже боялся прибегнуть к нему. Но он крепко закрыл глаза, зажал их ладонями, чтобы удостовериться, что никакой свет, даже если он был естественный, не достиг бы их. Он медленно досчитал до ста. За это время отблески света в глазах исчезли. Если бы он сейчас открыл глаза и увидел бы свет, он бы убедился, что всё это не галлюцинации. Он отнял руки от лица, но опасался открыть глаза.

Усилием воли он заставил себя открыть их. Чёрт возьми, вот они, эти сполохи! Они настоящие!

Убедившись, что он пребывает в здравом рассудке, он мог теперь рассмотреть огни и выяснить их происхождение. Это были, без сомнения, костры, но крестьяне не стали бы сейчас жечь костры на открытом воздухе. Они грелись у очагов в своих домах, под защитой стен своих хижин.

И вдруг его осенило: только солдаты, которые не боялись раскрыть свои позиции, могли развести такие костры. Лагерные костры! Костры его армии, стоящей во всей силе под стенами Перонна. «Благослови Господь Анри!» Вместо того, чтобы распустить армию, его великий магистр, напротив, подвёл её на расстояние пушечного выстрела к Перонну.

«Если я не освобожусь, то, по крайней мере, отомстят», — сказал он себе. Печальное утешение... Анри мог стереть с лица земли Перонн и даже герцог Карл мог быть убит. Но только король Людовик мог поддерживать порядок во Франции. А король Людовик мог погибнуть.

Остальные тоже видели огни. Монотонное хождение стражников за дверью внезапно прекратилось. Король услышал, как кто-то мягко крадётся по коридору. Камень оттащили от двери, и Филипп де Комин вошёл в комнату. При свете факелов, которые держали в руках стражники, он пристально всмотрелся в лицо короля.

— Ну, мессир д’Аржансон? Вы ожидали увидеть меня в то время как я пересчитывал свои пальцы? — Король смотрел, как он смотрел обычно, — пристально и грозно в лицо собеседника.

— Я клянусь, не знал, что и предположить. Ваше величество сделаны из другого теста, чем многие из нас. Когда эти люди сделают всё, что я приказал, я кое-что вам скажу.

Они поставили походную кровать, покрыли её одеялами, принесли стол, свечи, стул, жаровню, полную горячих углей, вино, ещё дымящийся суп.

— Боюсь, мой господин немного обескуражил вас... — сказал он.

— А вы благородно решили исправить положение... — Король видел, что Комин или герцог чего-то хотели от него. Ему было интересно узнать, почему он ещё занимал положение дающей стороны. Слуги, придав немного уюта комнате, удалились и закрыли за собой дверь.

Комин посмотрел на дверь, выглянул в окно с видом конспиратора. Король едва сдерживал улыбку.

— Я буду откровенен с вами, — сказал Комин. — Я здесь исключительно под свою ответственность.

— Добро пожаловать, мессир д’Аржансон. Тем более, что вы оказали мне хоть немного гостеприимства.

— Конечно же, мы видели походные костры, ваше величество.

— Моему эскорту незачем скрываться.

— И мы разведали его численность и расположение. Мой господин чувствует, что вы сыграли с ним злую шутку. Он уже не один раз сегодня вечером раздевался, ложился в постель, поднимался, шагал по комнате, как всегда делает, когда нервничает. Он всегда исторгает проклятия и готовится совершить насилие, а я-то уж знаю его хорошо... Его гнев теперь ещё сильнее, чем в зале совета, если можно это себе представить.

— Я доверился ему, придя без охраны, так как положился на его слово и его честь. И в этом не было никакого обмана.

— О, нет, ваше величество, в этом есть тончайший обман! Ибо отныне, что бы не предпринял мой сеньор, весь мир будет обвинять только его.

— Вы имеете в виду данные им мне гарантии безопасности? О них, как вы сказали, известно всему миру. А он предпочёл бы, чтобы я держал это в тайне?

— Он предпочёл бы, чтобы вы пришли с меньшим эскортом, — сказал де Комин.

— Мир не будет осуждать его, если он сдержит своё слово и освободит меня немедленно. Зная горячий нрав моего кузена, я могу забыть это недоразумение.

— Теперь это невозможно. Из-за этих двух смертей, епископа и Умберкура, он так разъярился, что чуть не получил удар. Только лишь клятва, данная им, сдерживает его.