— Как только тебе доверили такую красавицу?! — по обыкновению громко воскликнула Лейла, прижимая Розу к груди.
У Розы был вид испуганной лани, она ничего не могла понять, растерянная и довольная одновременно.
— Ты почему не познакомил нас с женой?
Леван промолчал.
— А с отцом ты познакомил ее? — бесцеремонно спросила Лейла, и, не дожидаясь ответа, повернулась к Розе: — А ты, милая, знаешь свекра?
— Да, издали, — застенчиво ответила та.
Лейла грозно уставилась на Левана и воскликнула:
— Убить тебя мало, убить!
Она не стала объяснять, за что его надо убить. Леван терпеть не мог, когда вмешивались в его личные дела, но сейчас он даже не подумал рассердиться на Лейлу, он никогда не принимал ее всерьез.
— Лейла, а ты похудела, — с улыбкой заметил Леван, стараясь перевести неприятный разговор на другое и зная, что его слова доставят женщине удовольствие.
— Ха-ха-ха, да ты смеешься надо мной?! — расхохоталась Лейла. — Какое там похудела, я на четыре килограмма поправилась за лето. Не всем же быть такими стройными, как твоя жена! — Лейла тепло улыбнулась Розе и взяла ее под руку.
Втроем они пошли дальше, мимо кирпичных двухэтажных домов, с обеих сторон обступивших дорогу.
— Что тебя привело сюда, Лейла, материал собираешь для своей газеты?
— Нет, на днях день рождения Алисы, ищу ей подарок. А вы зачем?
— Краски хочу купить, — ответил Леван.
— Слушай, ты бы хоть показал одну из твоих картин, до нашей редакции дошли слухи, что ты начал рисовать.
— Верно.
— Чего же ты скрываешь? Или уже не считаешь интеллигенцию нашего города интеллигенцией?
— Ты права, в нашем городке нет настоящих интеллигентов.
— Кроме тебя, разумеется?
— Я ничего собой не представляю, — едко отозвался Леван, — но и вы не лучше. Лезете вон из кожи, а сами как были мещанами, так и остались.
— И отец твой мещанин? — вызывающе спросила Лейла.
— А кто же еще?
— Вот, имей такого сына! — останавливаясь, воскликнула Лейла. — По-твоему, и Вахушти мещанин? Тебе наплевать, что человек знает три языка…
— Почему бы нет?
— Да, я же забыла, ты ведь гений! Правда, пока еще подпольный… И дружков выбрал себе под стать. Один косоглазый Дзуку чего стоит!
— Дзуку лучше всех нас.
— Чем, скажи на милость, чем?
— Непосредственностью. Вы же, корча из себя интеллигентов, все время оглядываетесь, как бы чего не вышло, только и способны, что антимонии разводить.
— Я лично не считаю себя интеллигенткой, но желаю тебе добра. Всем обидно, что ты с алкоголиками водишься. Тебе следует выбирать друзей из своего круга.
— Я выбираю друзей по душе, — ответил Леван, взглянув на Розу. — Это кто же мой круг?
— Мы, — гордо заявила Лейла, — я, Алиса… Тебе что, всех перечислить?
Леван прекрасно понимал, что Лейла подразумевает под «всеми» Вахушти, Ясона и еще некоторых, которых он терпеть не мог. Леван разозлился, и его нарочито громкий издевательский смех, которым он ответил на слова Лейлы, прозвучал так, что даже Роза с укоризной на него посмотрела.
— Ха-ха-ха! Мой круг! Да Дзуку в тысячу раз лучше вас всех.
Лейла с иронией человека, убежденного в своем превосходстве, и одновременно с деланным сожалением поглядывала на Левана, не пытаясь возразить ему. Взбешенный ее хладнокровием, Леван хохотал еще громче.
Почему же Лейла так ненавидела Дзуку, чем он не угодил ей? В детстве они учились в одной школе, правда, Лейла — двумя классами старше. Дзуку никогда не позволял себе нагло или просто грубо обойтись с Лейлой. Наоборот, весь городок знал, что однажды он, рискуя жизнью, спас ее. Лейла училась в десятом классе. И той весной, как бывало всегда, учеников отвезли в колхоз, помогать на сборе чая. В свободные часы девушки бегали купаться на реку. И вот как-то вздувшаяся от паводка вода сбила Лейлу с ног и понесла. Плавать девушка не умела. Подруги закричали, поднялся переполох, все припустились к реке — и учителя, и ученики, и колхозницы, — но никто не отважился броситься в бурлящую воду. Прибежав, Дзуку увидел, как Лейла взмахнула руками, закричала и тут же ее накрыло волной. Не раздумывая, он кинулся в воду. Через несколько мгновений он вынырнул далеко от того места, где сгрудился народ, широко замахал руками, и стремительное течение понесло его. Люди, крича, бросились вслед за ним по берегу, но голова Дзуку уже скрылась за излучиной реки. Люди, сокращая дорогу, пустились напрямик через кусты. Со всех сторон сбегались испуганные и переполошенные мужчины, женщины, дети, старики. Когда же все, крича и задыхаясь, высыпали на пологий берег за излучиной, они увидели Дзуку, который ничком лежал около потерявшей сознание Лейлы. Некоторые и сейчас вспоминают белые, пышные бедра Лейлы, ее налитые груди, растрепанные густые и вьющиеся волосы. «Она лежала на песке, как роза…» Некоторые и сейчас не могут забыть ее обнаженное юное тело и, вспомнив, причмокивают губами: «Как было бы жаль, если бы такая конфетка досталась реке!» А Дзуку, вырвавший ее у волн, в беспамятстве покоился рядом, словно верный до смерти рыцарь. Однако Лейла ни тогда, ни потом не нашла для него ни одного благодарного слова. Когда Дзуку перевернули, сорвали с него рубаху и стали приводить в чувство, все увидели на его груди татуировку — пронзенное стрелой сердце, над которым было выколото: «Лейла».
Много лет прошло с того дня. Тогда Дзуку был еще мальчишкой. А Лейла в том же году окончила школу и уехала в Батуми учиться. Поступила она в педагогический институт и вскоре вышла замуж. Дзуку махнул рукой на учебу, окончил курсы шоферов и с тех пор не расставался с машиной. Давно это было. Лейла родила девочку, потом развелась и вернулась в родной городок, где все знали, что, не спаси ее Дзуку, ей бы и замужем не бывать, и ребенка не иметь, и в редакции не работать. Много воды утекло с той поры, и Лейла, видимо, запамятовала добро. Ни разу не находилось у нее доброго слова для Дзуку. В чем провинился он? Чего она хотела?
А в это время, когда Лейла препиралась с Леваном и склоняла имя Дзуку, сам Дзуку находился в каких-нибудь ста метрах от них, он бродил по толчку и высматривал, где бы купить новый карбюратор.
Этим утром они с Вамехом приехали на базар раньше всех. Выгрузили из машины мешки с кукурузой и сложили у прилавка. Неделю назад Вамех отдал Мейре последние деньги и остался без копейки. Именно поэтому и решил он продать кукурузу, заработанную осенью. Сейчас Вамех стоял за прилавком на поселковом базаре, рядом с другими крестьянами, и ждал покупателей, с интересом наблюдая за всем, что происходило вокруг. Высокая кладь мешков сложена рядом. Он загорел за осень, густые белокурые волосы уже не свешиваются на глаза, а ровно зачесаны назад, продолговатое лицо с небольшим, правильной формы носом и красивыми губами кажется изменившимся, и только зеленовато-серые глаза глядят на мир по-прежнему, то пронизывающе внимательно, то иронично.
В прежнем окружении Вамеха считалось унизительным стоять за прилавком, но он ничуть не гнушался тем, что торгует на базаре кукурузой.
Разумеется, Вамех никогда не предполагал, что займется таким делом, но положение человека не зависит от его желаний. И Вамех не смущался. В последнее время он ощущал гораздо большую свободу, нежели раньше, опыт его обогатился, он словно переступил какую-то преграду и поднялся на ступень выше. Теперь он одинаково принадлежал ко всем слоям общества, потому что невольно отделился от общества вообще, и был отверженным, обособленным и совершенно одиноким наблюдателем. Он сам не мог бы определить, какое место он занимает в жизни. Он не был ни крестьянином, ни рабочим, ни служащим. Он оторвался от своей среды, от своего, как говорили в прошлом, окружения и не прибился к иной среде, к иному положению, но тем не менее ощущал ту необыкновенную свободу и ту отраду, которую может принести только независимость, а желание познать новые стороны жизни дарило ему радость, и теперь, стоя за прилавком возле мешков с кукурузой и нуждаясь в деньгах, он недовольно наблюдал все, что происходило вокруг, и торговля казалась ему уроком жизни, а вовсе не средством заработать на жизнь. Он следил за суетящимся базаром, за покупателями, старающимися сбить цену, и продавцами, прилагающими все силы и красноречие, лишь бы продать подороже. Сам он не умел торговаться, отдавал за столько, сколько предлагали, и, хотя кукуруза досталась ему по́том, он не мог набраться того упрямства и терпения, которое проявляли во время торга крестьяне, знавшие цену своему труду.
