— И я хочу сказать пару слов!

— Не стоит, Каха! — увещевал его Парнаоз. — Мы ведь пьем «экстра», без тостов!

— Что? Ему можно, а я не имею права? — Каха неприязненно посмотрел на писателя, видимо, тот с самого начала не понравился ему.

— Ладно, говори, не тяни! — согласился Парнаоз.

— Хочу в стихах! — язык у Кахи заплетался, он был бледен. Все недовольно косились на него.

— Хочешь в стихах, хочешь пой! — разозлился Парнаоз.

«Бродите вы, без пути, без дороги»[41], — начал декламировать Каха, но тут в соседней комнате грянули «Раши ворера, раши ворера», забили в ладоши, вспыхнул танец. Никто не слушал Каху, все вскочили и кинулись туда. Дебелая дама с накрашенными волосами, томно раскинув руки, горлицей плыла по зеркальному паркету. На ее партнере был креповый костюм, блестящий галстук оттягивал шею, он вертел руками, временами пускаясь вприсядку. Я тихонько пробирался к выходу. Счастливые, смеющиеся, потные лица, накрашенные губы, симпатичные, тугие животики, веселье, танцы, пение…

Выбравшись на улицу и ощутив себя, наконец, в безопасности, я долго не мог избавиться от шума в ушах, казалось, гвалт застолья по пятам преследует меня. Я устал, и мне было тоскливо. Опьянение сказывалось только на несколько неуверенной походке… Потом я поймал такси и помчался на вокзал. Голова все еще кружилась. Город за окном как будто плыл по волнам, дома покачивались, как хмельные. Я еле поспел к поезду, поднялся в вагон, нашел свое место и, лишь когда состав наш тронулся, вздохнул с облегчением. В купе, кроме меня, никого не было. Я опустил окно и подставил ветру разгоряченное лицо. Мерцающий огнями город остался позади, поезд рассекал темное пространство. Я радовался, что наконец-то выбрался из этого шумного города. Последние огоньки утонули во мраке. Я закрыл окно, не раздеваясь, вытянулся на нижней полке и смежил веки. Иногда в лицо ударял свет, проникавший через окно. Потом уже ничто не нарушало темноту. Ритмичный стук колес успокаивал нервы, взбудораженные сегодняшними впечатлениями. Почему-то все казались мне предателями: и Парнаоз, и Каха, и Вахтанг, и батони Давид, и Рукайя. Все они в чем-то запутались, сбились с истинного пути, словно потеряв правильный курс в жизни. Я радовался, что возвращаюсь в свою деревеньку, и почему-то воображал себя бесконечно счастливым. Может быть, я не совершал ничего особенного, но за особенное и не хватался. У меня была своя небольшая жизнь, и мне казалось, что я постиг истину, хотя и не представлял себе ясно, что это такое. Может быть, любовь к умеренности, может быть… Увы, высказать всего невозможно. Разве слово способно выразить все то, что происходит в душе человека? Глуховатый перестук колес нагонял сон, и я постепенно погружался в дремоту.

И мне приснилось.

В лесу, у края дороги, мы с Кахой разбили палатку. По ту сторону дороги текла широкая река, но плеска воды не было слышно. Голубовато-зеленоватый цвет окрашивал все вокруг. Стоял день, но солнца не было. Неземной, блекло-голубой свет струился сверху. В лесу царила страшная тишина и пустота, из-за которых не ощущалось течение времени, ибо никаких перемен не происходило вокруг. За все время никто не проходил по дороге, длинной и прямой, как стрела. Эта дорога была асфальтирована, и на ней не было видно ни души вплоть до самого горизонта. Мы сидели молча. Потом я вышел на дорогу и посмотрел вдаль, на возвышенность, куда поднималась и где пропадала дорога. Там кто-то был. Он явно шел к нам, но не приближался ни на шаг. Я стоял и смотрел, а он все шел и шел, оставаясь на месте. Кроме этой далекой точки, на всей дороге не было никого.

Затем неподвижный голубой свет сменился темнотой. Стемнело сразу. Ничто не нарушало безмолвия. Когда стемнело, река исчезла. Шума воды слышно не было, и когда я ее не видел, не ощущал ее близости. Мы забрались в палатку и, кажется, уснули, а может быть, и не спали. Даже в палатке я слышал шаги идущего…

Потом мы, вероятно, проснулись, потому что ночной мрак уже рассеялся. Я вышел к дороге и взглянул в ту сторону, откуда кто-то шел. Он был все так же далеко и все шел к нам. Мы с Кахой стояли у обочины, вглядываясь в него, но не могли разобрать лица, уж очень большое расстояние разделяло нас. То же голубовато-зеленое сияние струилось сверху. Солнца по-прежнему не было. Необычайная тишина не нарушалась ни одним звуком, и на всем пространстве до самого конца дороги не было никого, кроме идущего к нам человека. Лишь там, где обрывалась дорога, за спиной путника поднимался сейчас огромный деревянный крест, закрывавший собой весь небосклон. Неправдоподобно велик был этот крест. Мы снова вошли в лес и сели на траву.

Когда мы вторично вышли на дорогу, идущий оказался совсем близко, и я сразу узнал его. Это был Цотне. Я застыл от удивления, помня, что он давно умер. Лицо его было хмуро. Увидев вышедшего из-за деревьев Каху, Цотне приблизился к нам.

— Как прошли мои похороны? — спросил он, обращаясь к Кахе.

Голоса его не было слышно, но я и так знал, что он спросил именно это.

Каха стал рассказывать о похоронах. И его голоса я не слышал, но почему-то прекрасно понимал все, что он говорил, и поражался интересу Цотне к его рассказу.

— Почему тебя это интересует? — спросил я. — Какое это теперь имеет значение?

— Как?! — сказал Цотне.

— Сейчас для тебя ничего этого не существует, это же произошло после тебя.

— Как?! — повторил Цотне.

А Каха подробно рассказывал, что происходило на похоронах. Я удивлялся, что мы беседуем, понимаем друг друга, в то время как не слышно голоса ни одного из нас. Полнейшая, неземная тишина стояла вокруг.

Потом откуда-то взялся белый конь, и мы втроем пошли куда-то — я, Цотне и этот конь.

Мы миновали лес и оказались в поле, заросшем великолепными цветами. Я знал, что мы должны подняться на вершину, и боялся, что мне придется трудновато — после возлияний у Кахи и в доме родичей Парнаоза я находился далеко не в лучшей форме. Поле окружали высокие, лесистые горы, озаренные голубовато-зеленым сиянием. Дивный свет переливался и мерцал.

Оставив позади поле, мы очутились в неизвестном городе. Цотне шагал впереди, а я торопился за ним, ведя в поводу белого коня.

Город, раскинувшийся по склонам гор, был безгласен и нем. То и дело нам попадались белые санатории и будочки с минеральной водой. Молча скользили мимо прохожие, все до единого в странной, старомодной летней одежде — белые брюки, белые туфли, белые панамы, воротнички белых рубашек выпущены на пиджаки. Женщины — в длинных платьях и шляпах с широкими полями. Они оставляли странное впечатление, это были люди иной эпохи. И вдруг я узнал этот безмолвный курортный город, вспомнив, что видел его на фотографиях деда. Пятьдесят лет назад мой покойный дедушка отдыхал здесь.

Выйдя из города, мы прошли деревянным мостиком над речкой и двинулись по тропинке. Внизу виднелась молчащая лесопилка. Двое рабочих катили по узким путям вагонетку.

Белый конь вдруг укусил меня за руку. Боли не последовало, но я страшно испугался. А конь сжимал мои пальцы в зубах и не отпускал. Я корчился и умирал от страха, но почему-то не хотел звать на помощь Цотне, хотя он был еще совсем близко и мог выручить меня. Потом Цотне удалился, конь выпустил мою руку, я поднес ее к глазам — она была невредима и не болела, однако я почему-то снова испугался.

Взглянув наверх, я увидел над лесистыми холмами острую трехгранную вершину, на которую мы собирались подняться, и был очень удивлен, что вершина сверкала голубизной, а снега на ней нет.

Потом, не знаю, как это случилось, но мы оказались на кладбище, затерянном где-то в горах. На небольшом плато торчали покосившиеся кресты. В середине кладбища была пещера, у входа в которую стояли двое мужчин: высокий монах в черной рясе и некто, ни платьем, ни обличьем не похожий на духовное лицо. Монах сказал, что в глубине пещеры находится зеркало, в котором каждый может увидеть свое будущее. Я побоялся войти. Мне даже рядом с этой пещерой стоять было неприятно. В пещеру вошел незнакомец.