Одиноко, пустынно и — тревожно. В этой пустынной и настороженной тишине нет покоя. Есть чуткое, затаившееся ожидание, готовое взорваться криком, выстрелом — любым мгновенным и решительным действием, круто перекладывающим руль сюжета, мгновенно взвинчивающим его до острой, драматической ситуации.

В «Грешнике» так и происходит — Вамех Гурамишвили, приехав в небольшой южный городок, мгновенно меняет весь его налаженный, устоявший уклад, вскрывает и обостряет все противоречия, не выплескивающиеся — до его появления — на поверхность. Вамех тут — словно камень, брошенный сильной рукой в тихий пруд… Далеко и мощно расходятся круги, колеблется, изменяется застоявшееся в спокойной воде отражение, и жители городка, видя это, начинают понимать, что привычное, постоянное еще не означает нормы, что оно может быть и неправильным, суетным или жестоким.

Кто же такой этот Вамех, столь внутренне значительный не только для окружающих, но, бесспорно, и для самого Гурама Гегешидзе, для внутренней сути, идейного поиска его книг?.. В мятущемся, напряженном, не знающем покоя сознании Вамеха есть, пожалуй, два постоянно существующих «центра». «Человек может привыкнуть ко всему, кроме несправедливости», и «наверное, существует какая-то закономерность, не познанная до сих пор».

Закономерность, способная всегда объяснить, почему в этом мире происходит то или иное, отчего на долю одного выпадает покой и счастье, а другого — вечная боль и душевное смятение… Сам Вамех безусловно относится к последним, поскольку неустанно казнит себя за невольное убийство старшего брата. Была ночь в горах, был нечаянный выстрел и страшный его результат. С тех пор Вамех — грешник, и грех его — тяжкий, непоправимый, неискупаемый.

Вамех не дорожит жизнью — она уже не способна приносить радость после невольно содеянного им, — но крайне остро чувствует судьбы и беды окружающих. Отсюда его рыцарство, постоянное стремление оградить, защитить слабых, унижаемых и его бесстрашие. Все эти черты героя позволяют Гегешидзе, ведя повествование, задаваться то и дело вопросами, вообще глубоко характерными для всей его прозы в целом, пробиваться к тому, что глубоко и существенно не только для Вамеха, но для каждого из нас.

Вот пример, и, право, характерный…

Вамех тяжело ранен. «Он не чувствовал тела, как своего, но разум, который сейчас словно существовал отдельно и самостоятельно, пока еще принадлежал ему, разум здраво воспринимал все, что происходило, и необычайность происходящего воспринималась, как необычайное… Потом он сполз на землю, свалился в пыль и почувствовал ту грань между душой и телом, тот промежуток, который, вероятно, ощущают только на пороге смерти».

Эта холодноватая точность наблюдений может задеть, даже шокировать, показавшись бесстрастием естествоиспытателя, наблюдающего за экспериментом. Но такое суждение будет опрометчивым и ложным — здесь налицо скорее бесстрашие. То бесстрашие ищущей «конечную» истину о человеке мысли, которая заглядывает даже в самый таинственный угол нашей души — миг угасания жизни, перехода из бытия в ничто. Отсюда и четкое разделение, демаркационная черта, разграничивающая плоть и разум, сознание. Мысль же человека (и, конечно, самого Вамеха) постоянно кружит около этой «конечной» тайны, притягивающей, как магнит: «…думал о смерти, ибо… был человеком», — сказано у Гегешидзе… Мнится, что именно там — последняя истина. Отсюда — и страстность интереса, и выбор того, что волнует: душа, судьба, смерть…

Действие, фабула романа только стягивает, крепит эти «опорные пункты», эти основополагающие для каждого живущего вопросы, и потому «Грешник» развивается по жестко выдерживаемому сценарию. Здесь вряд ли можно говорить о вольном, необузданном артистизме, и здесь так сильна, упорна твердая поступь мысли, жаждущей, ищущей «конечной» Истины о человеке.

Самое, по-моему, ценное в «Грешнике» то, что подобная истина познается предельно честно, безо всякого лукавства и поддавков. Рассказ о Вамехе — рассказ об  и с п ы т а н и и  р е а л ь н о с т ь ю, жизнью… Об ее тепле и силе, о том, что она, лишь одна она способна даровать человеку счастье. Ибо счастье — это любовь и доброта, даримые близкими тебе людьми. Когда есть это, то есть покой души… Конечно, если она только не надорвалась, не задохнулась в разреженных высях философски отвлеченного, якобы высшего Добра и высшей Любви. Они, как ни горько, бесплодны, поскольку иссушают и медленно губят душу, маня ее недоступным, недостижимым.

В «Грешнике» Гурам Гегешидзе произвел суровый и трудный опыт — он соразмерил, соотнес глубоко интересующие, влекущие его перо и ум высшие, «конечные» истины и мир реальный. Мир, полный света, жизни, судеб окружающих людей, связанных с Вамехом тысячами нитей… Реальный мир оказался сильнее — отказ от него в пользу отвлеченного и Высшего погубил героя, принес ему смерть… Разорвав реальные связи, презрев их, Вамех обессилел, словно Антей, оторванный от земли.

В начале романа сквозь городок, в котором остановился Вамех, то и дело проносятся поезда… Это, если угодно, метафора. Метафора, предопределяющая и «подсказывающая» финал романа. Нити, связывающие отдельное человеческое со всем остальным, с миром. Вамех не разглядел их, а если разглядел, то — еще хуже! — не оценил по достоинству. Он, вслед за ибсеновским Брандом, мог бы воскликнуть: «Все иль ничего! Вот мой закон». В словах этих много величия и гордыни, притязания и вызова ума, но мало, опустошительно мало — для самого же Бранда! — души, живущей нерушимой связью с ближними. И что же?.. Судьбу Бранда трудно назвать счастливой, Вамеха — тоже. Он дважды грешник. Невольный убийца брата и отступник жизни, что и принесло ему гибель.

Его смерть — последний неопровержимый аргумент в незримом диспуте, ведущемся на страницах «Грешника». Смерть эта воистину ставит последнюю точку в упорном споре, решая его в пользу жизни. Потому дерзкий, парадоксальный эпиграф из Важа Пшавела: «Смерть, да будь благословенна, жизнь тобой красна» я склонен читать здесь как утверждение: уход в небытие вносит последнюю, окончательную ясность в жизнь и судьбу человеческую… Смерть такова, какой была предшествовавшая ей жизнь. Она логически замыкает цепь, запаивает последнее звено, определяя свой рубеж мерками и сутью предыдущего. В этом смысле она — неотрывна от жизни. Она — последняя, все проясняющая истина. «Жизнь тобой красна»…

В финале романа Вамех пытается подняться на неприступную вершину, где обитает, согласно легенде, владыка полей. «Кем был владыка? Богом? Он этого не знал и хотел узнать». Цель, сколь высокая, столь же и отвлеченная… Во имя ее Вамех оставил, отринул все, что связывало его с жизнью, бросил любимых им людей. Поднимаясь на вершину, он переходит вброд поток — «вода была такой же холодной, как и его цель, оторванная от земли и неба и существующая только в себе самой…». Вамех слышит голоса — то взывают к нему, моля вернуться, его близкие, но тщетно…

И что же? Начав последний, самый крутой подъем, герой вскоре понимает, что «никогда не поднимется на нее (вершину. — И. Ш.), потому что нет никакого иного мира, кроме того, единственного, который он оставил внизу».

Гегешидзе, всегда идущий до конца, и здесь верен себе. О Вамехе сказано: «Он не мог подняться, ибо это было  б е с с м ы с л е н н о» (подчеркнуто мной. — И. Ш.). «Бессмысленно»… Точное слово. Исчерпывающее. Оно замыкает круг страданий и поисков Вамеха, грешника и рыцаря, надорвавшегося в непосильных и — что самое горькое! — бесплодных поисках и притязаниях. Героя мучила жажда недостижимого…

Изо всех произведений, включенных в эту книгу, «Грешник», при всей своей внешней реалистичности, наверное, все-таки наиболее условен, выстроен как философема и притчево заострен. Он захватывает главные «плацдармы» в поисках этого писателя, метит и словно бы первооткрывает их. В «Грешнике», на мой взгляд, есть «почтя весь» Гегешидзе; остальные вещи подхватывают и разрабатывают отдельные аспекты этого романа.

Так, в повестях «Погоня» и «Чертов поворот» явствен мотив рокового  с л у ч а я, круто изменяющего линию человеческой судьбы, причем то, что составляет фабулу «Чертова поворота», просто присутствует в тексте «Грешника» как поведанная одним из персонажей романа история. В ней удивляет, поражает своей фатальностью, какой-то предопределенностью свыше гибель двух шоферов, двоюродных братьев, свалившихся в пропасть на одном и том же крутом повороте шоссе, в один и тот же час, с разрывом в одни сутки… Роковая сцепленность двух смертей на одном и том же Чертовом повороте плохо укладывается в обыденное, трезво логическое сознание, и пастухи-табунщики, случайно видевшие, как ухнула с шоссе в реку вторая машина, с жаром обсуждают происшествие. Один, «мужчина средних лет», не желает верить увиденному — не может быть, только вчера здесь слетела в бездну машина, только вчера!.. Другой, «совсем мальчик», оспаривает сомнения старшего, задавая бесхитростный, типично «детский», но куда более близкий к истине риторический вопрос, в котором в общем-то есть уже и ответ: «А почему не может?»