В моем батальоне есть бойцы и из Вильнюса, — продолжает рассказывать Лисаускас. — Любо было смотреть, как вильнюсец Бадоновюкис вел взвод в атаку. Один, не считая других бойцов, уничтожил много фашистов, а потерь почти не понес. У нас все только и говорят о вильнюсцах. Они дружные ребята и отчаянные, как черти.

На столе появляется обед. Мы едим с аппетитом.

— Хорошо поработали ребята, — говорит один из командиров взводов. — У нас есть старшина Чалка. Когда командир взвода вышел из строя, он сам повел взвод в атаку. И бойцы сражались как львы. Четыре раза поднимались в атаку. В последней атаке Чалку ранило.

— В нашем батальоне есть и монгол, — снова рассказывает Лисаускас. — Каким-то образом попал в нашу дивизию, крепко подружился с литовцами, все просил, чтобы друзья рассказывали о нашем маленьком народе, который живет где-то на западе и несколько столетий смело сражается с немцами. Его зовут Дегбаев Дамсык Бадымов. Мы получили приказ отступить из Н-ской местности, и ему поручили вместе с другими прикрывать наше отступление пулеметным огнем. Когда бойцы вышли из опасной зоны, вынес свой пулемет и сам явился целым и невредимым.

После обеда в избу на другой стороне улицы собираются бойцы, которые перед сражением подали заявления в комсомол и партию. Сегодня в их жизни необычайный день — они получают билеты кандидатов и членов партии и комсомола. Избу заполнили бойцы, люди разные по образованию и профессии. Вот краснощекий юноша, бывший студент Каунасского технического училища. Не раз, рискуя своей жизнью, он рвался вперед и воодушевлял других бойцов. Он уничтожил несколько фашистов. Вот крестьянин из Шакяйского уезда, который получил землю от Советской власти, — он отлично действовал пулеметом на поле боя. Вот вильнюсский рабочий, в годы буржуазной Польши сидевший в тюрьме за симпатии к Советскому Союзу. Это уже немолодой человек, он вынес много раненых с поля боя.

Начальник политотдела дивизии Феликсас Беляускас прибыл, чтобы вручить им членские билеты. Он поздравляет каждого бойца. Бойцы торжественно клянутся еще упорнее сражаться с врагом.

В это время в воздухе свистит снаряд, и от грохота вылетают оставшиеся стекла из окон. Второй снаряд попадает в дерево, и оно валится. Бойцы в избе держатся спокойно, и вручение билетов продолжается.

Фашисты обстреливают деревню из тяжелых 155-миллиметровых орудий. Снаряды разрываются вокруг с гораздо бо́льшим грохотом, чем мины, но попадания в избы редки. Большей частью они разрываются на улице, в садах, огородах, дворах. Снаряды пронзительно воют в воздухе и с грохотом взметают мерзлую землю, оставляя черные воронки. Мы переходим улицу, где помещается запасной командный пункт полка — он оборудован в подвале. Поначалу мы ничего не видим в темноте, только слышим голоса:

— Проходите сюда. Здесь можно сесть…

Глаза постепенно привыкают к темноте. Горит печурка, которая обогревает холодное и сырое помещение. На стенах пляшут отсветы пламени. На нарах, спокойно беседуя, сидят мужчины, а в углу работают телефонисты, они принимают донесения с места и передают приказы командира полка.

Стены и перекрытия дрожат от близких разрывов снарядов. Угоди снаряд — и нам конец. Все это прекрасно понимают, но курят, беседуют, один из бойцов не забывает подкладывать в печурку дрова, а телефонист кричит:

— Это «Песня»! Дайте «Тайгу»!.. Это «Песня»! Мне нужна «Тайга»!

«Песня», «Тайга», «Школа», «Оркестр», «Пуля», «Танк», «Утро» — все это пароли отдельных частей. Если бы врагу удалось перехватить наши телефонные разговоры, он бы все равно не понял, кто с кем разговаривает.

…Внезапно артиллерийский снаряд разрывается где-то совсем близко. Все вздрагивает. Из печурки вырывается пламя. Проходит не больше минуты. Товарищи вносят раненого телефониста, который находился наверху, в доме, и сидел на стуле, на котором я сидел всего две-три минуты назад. Снаряд угодил в угол дома, и осколком телефонисту отхватило часть икры. Раненый стонет, а товарищи успокаивают, усаживают его на нары. В свете карманного фонарика оказывают первую медицинскую помощь. Все происходит без суеты, спокойно, быстро. Слышен только стон раненого, в мерцающем свете печурки видно его побледневшее лицо.

Снова взрыв. Оборвана связь. Другой телефонист получает приказ найти обрыв. Хотя артобстрел продолжается, он выбегает на улицу; не проходит и пяти минут, как телефон снова работает.

Блиндаж полон людей. Это командиры различных частей — они собрались здесь по приказу комполка. Появляется и сам командир полка Антанас Шуркус.

Это уже немолодой человек, в прошлом офицер буржуазной армии, связавший свою жизнь с Советской властью. Бойцы называют Шуркуса своим отцом. Он действительно добр к солдатам, но, когда нужно, проявляет и строгость. Только что под обстрелом он вернулся из штаба дивизии с важным приказом. Спустившись в блиндаж, он посвящает в него своих подчиненных. Все вокруг дрожит. Напряженные минуты, потому что в любое мгновение снаряд может попасть и в блиндаж. Сверху сообщили, что несколько снарядов разорвалось всего лишь в метре от нас. Но во время опасности человек проявляет свои истинные свойства. Шуркус не обращает ни малейшего внимания на доносящиеся снаружи звуки. Внятным голосом он зачитывает офицерам приказ штаба дивизии и удостоверяется, все ли как следует поняли. Потом начинает уточнять, объясняет командиру каждой части, что он должен делать.

Настал вечер. На дворе сгущались сумерки. Фашисты решили еще раз атаковать деревню. Когда кончилась артиллерийская канонада, в воздух взмыл целый рой мин. Они падали и взрывались разом.

— Шестиствольные, — говорят солдаты.

Несмотря на адский грохот и вой, от которого содрогался блиндаж, в нем кипела работа. Я видел освещенное печуркой мужественное лицо Шуркуса. И лица командиров, которые внимательно слушают его. Связь работала. Телефонист тоже не обращал внимания на разрывы. Я смотрел и думал, что никакой театр в мире не смог бы передать эту минуту с такой естественностью и простотой, какой она была здесь, в этом блиндаже, в далекой деревне Орловской области.

Сидя на нарах, я заносил при тусклом свете в записную книжку переживания этого дня. Не могу сказать, чтобы адская музыка, грохотавшая и завывавшая надо мной, была мне приятна. Явно лжет тот, кто говорит, что ему все равно, когда он смотрит смерти в глаза. Инстинкт жизни настолько силен, что его может победить разве что нечеловеческая усталость. Однако перед лицом смерти человека частенько охватывает странное равнодушие к собственной судьбе. Ты прекрасно понимаешь, что от тебя совершенно не зависит — уцелеть или погибнуть. В голове возникают и гаснут мысли: «Умру — так умру, а останусь жив — тем лучше». Когда я теперь стараюсь вспомнить то, что чувствовал тогда и переживал, мне кажется, что в эти минуты я, как и все остальные бывшие со мной, сравнительно мало думал о смерти. Все в блиндаже были заняты своим делом и, видя лицо командира, совершенно спокойное, без тени страха, жили тем же чувством, что и он: хорошо и до конца выполнить поставленную задачу, с какими бы опасностями она ни была связана.

Обстрел из шестиствольных минометов продолжался до полных сумерек. Только в темноте все успокоилось. Блиндаж почти опустел. Командиры разошлись по своим частям. Унесли и раненого телефониста. Пришедшие сюда новые бойцы сообщили, что фашисты мало чего добились обстрелом: разрушили несколько изб, ранили и убили несколько людей и лошадей. Пострадали две женщины и несколько детей, которые не уходили из деревни даже на время боев. Раненым уже была оказана первая помощь.

— Вот и увидели, что такое передовая, — сказал мне Шуркус, когда мы собрались уезжать. — Надо сказать, сегодня выдался довольно-таки горячий денек. Такой артобстрел не каждый день бывает. Надеюсь, вам, как писателю, это было интересно?

— Еще бы, — ответил я, думая, что никакая книга о фронте не дает человеку того, что он видит своими глазами и может пережить сам. — Я очень рад, что побывал у вас. Это незабываемый день в моей жизни. Но, разумеется, куда лучше, если бы всего этого вообще не было.