Цвирка читал несколько строф из поэмы, которую пишет (белым стихом). Своей поэмой он собирается «утереть нос» всем поэтам. Бог в помощь!
Ко мне в номер заходил Корсакас. Беседовали о перспективах войны. Я уговаривал его написать хотя бы краткий курс литовской литературы, — когда вернемся домой, он будет очень нужен, — и твердил ему, что главной задачей его жизни должно быть написание, скажем, трехтомной истории нашей литературы периода буржуазной Литвы. Никому другому это не под силу. Корсакас с великим удовольствием читал Чехова и Хемингуэя, хочет заново перечитать Мопассана.
— Когда почитаешь таких писателей — просто руки опускаются.
Просмотрел рукопись новой книги Йонаса Марцинкявичюса, отбирал материал для сборника, который готовится к изданию в Америке.
3 февраля 1943 г., среда, Горький.
Сегодня приехал в Горький. Холодно, снег. Холодно на улице и в гостинице, номер получил с превеликим трудом. Помню, мы останавливались здесь в прошлом году, когда ехали из Пензы в дивизию, — Гира, Костас и я. Тогда, после трудной поездки (ехали мы по-военному: ни сидеть, ни стоять было нельзя, просто висели в воздухе), гостиница показалась нам настоящим раем, тем более что мне удалось выхлопотать для всех замечательный обед и много хлеба. Все мы веселились, — нам казалось, не хватает только шампанского… Теперь в гостинице холодно, неуютно, темно, все запущено. Военные лишения здесь ощущаются особенно остро.
Я приехал сюда, чтобы попасть в Ичалки, Пьяно-Перевозовского района, где сгорел наш детдом. Дети уже второй раз переживают такой ужас: в первый день войны их бомбили в Паланге. Теперь сгорел их дом, но ребятишки и имущество, к счастью, были спасены. Оказывается, из Горького уже туда уехал Юозас Стимбурис{144}, уполномоченный нашего Совета Народных Комиссаров по Горьковской области. Я послал ему телеграмму, спросил, нужен ли мой приезд.
Под Сталинградом, или, точнее говоря, в самом Сталинграде, завершилась битва, по-видимому самая грандиозная в истории человечества. Сталинграда не стало, но не стало и 330 тысяч немцев с 2500 офицерами, 24 генералами и самим главнокомандующим армией фельдмаршалом Паулюсом. Последние новости я узнал сегодня на улице от одного лейтенанта. Все тяготы войны легче переносятся, когда слышишь о таких событиях и когда понимаешь, какой героизм проявили наши воины. Черчилль побывал в Турции. Не подумывают ли западные державы об ударе по немцам через Румынию, Болгарию и… Польшу? Так или иначе, но война, видимо, вошла в новую фазу, и это не сулит ничего хорошего Гитлеру. Вся Европа с нетерпением ждет конца войны.
В прошлом году, когда мы приезжали из Балахны в Горький, нас почти каждый раз настигали воздушные тревоги и бомбежки. Особенно памятен мне один снежный день — в нескольких шагах не было видно человека. Казалось, в такой день не могут появиться вражеские самолеты. И вдруг грохот бомб, огонь зениток. Мы под бомбежкой пешком шли через Оку по льду, потому что через мост не пускали. Теперь немцы давно уже не показываются не только над Москвой. Горький они тоже последний раз бомбили чуть ли не на прошлые Октябрьские праздники — сбросили пару бомб…
5 февраля 1943 г., пятница, Горький.
Я побывал у заведующего Горьковским облоно. Встретил Брауэриса{145} — бывшего директора детдома в Ичалках. Нестарый, но глухой и замученный всякими болезнями. Производит впечатление начитанного человека.
— Италия — сапог на ноге Гитлера, который втянет его в воду, — сказал Брауэрис, когда мы беседовали о международном положении.
Сказано не без остроумия. Про меня он знает с той поры, когда мы издавали «Третий фронт». О, какое это далекое время! Детское и — чудесное время! Двенадцать лет прошло. Годы принесли нам много счастья и много горя. И все-таки нас, как и тогда, одолевает ненасытный голод жить, работать, творить, любить. Хотя и меньше стало энтузиазма. Появились скептицизм, равнодушие ко многому, чего не было раньше. Тогда мы были неразлучными — Цвирка, Шимкус, Корсакас. И, что важнее всего, по сей день мы, плюс еще Саломея, остались ближайшими друзьями и тащим, как умеем, телегу литовской литературы. А что будет еще двенадцать лет спустя? Будущее непроглядно. А может, это и к лучшему. Тяжело было бы жить без иллюзий…
В Горьком скучно, — жду, пока вернется Стимбурис. С фронтов поступают обнадеживающие вести.
8 февраля 1943 г., понедельник, Горький.
Битвы под Ростовом, на Украине. Каждая ночь приносит известия о новых победах.
Пользуясь досугом (Стимбурис вернется только сегодня), читал письма Ленина Горькому, статьи Р. Люксембург о литературе, Луначарского. Интересно их почитать; произведения нынешних доктринеров о литературе валятся из рук — до того они скучны, неинтересны. Еле переварил книжонку какого-то Гурштейна «Проблемы социалистического реализма». Восхищаюсь американскими новеллами Эрскина Колдуэлла. Что за чудо этот американский Чехов — особенно паузы, недоговоренности!.. Он нравится мне не меньше Хемингуэя, роман которого «Прощай, оружие!» — одно из самых прекрасных произведений, написанных когда-либо о войне и любви.
12 февраля 1943 г., пятница, Москва.
Вернулся в Москву. Снова живу в гостинице «Москва», 841-й номер. Хочется взяться за дело, но мешают хлопоты с детдомами и другое. Вчера в Литву отбыли Мотеюс Шумаускас и Генрикас Зиманас. Они будут организовывать там партизанское движение. Юозас Жюгжда сказал:
— Сказали бы мне: «Езжай» — не думал бы ни минутки.
Он болен — явно мучается гибелью жены и тоской по Литве.
Увидимся ли когда-нибудь с уехавшими товарищами? Нас волнует и восхищает их мужество и патриотизм. Им в Литве будет опаснее, чем кому-либо другому. Кроме всего прочего, их там многие знают…
Все время стараюсь не утратить душевного равновесия и сохранить способность к работе. Это не легко, но ведь многие переживали еще более трудные дни. Как приободряет письмо Розы Люксембург, написанное в 1917 году из тюрьмы подруге.
«Когда весь мир потрясен до основания, — писала Р. Люксембург, — я стараюсь лишь п о н я т ь, что и почему случилось, и если я исполнила свой долг, то я снова спокойна и в хорошем настроении… Ну, а там мне остается еще в с е, что в обычное время радует меня: музыка и живопись, и облака, и собирание растений весной, и хорошие книги, и Мими, и ты, и многое, многое другое, — короче говоря, я очень богата и надеюсь такой остаться до конца. Мне вообще непонятно и для меня невыносимо это растворение без остатка в горестях текущего дня. Посмотри, например, с каким холодным спокойствием возвышался Гёте над событиями дня. Подумай только, что пришлось ему пережить: великая французская революция, которая вблизи, несомненно, представлялась кровавым и совершенно бесцельным фарсом; затем, с 1793 по 1815 год, непрерывная цепь войн, в течение которых мир представлялся просто сумасшедшим домом. И с каким спокойствием, с какой душевной уравновешенностью продолжал он в то же время исследования о метаморфозе растений, о теории красок, о тысяче других вещей. Я не требую, чтобы ты писала стихи, как Гёте, но его жизнепонимание — универсальность интересов, внутреннюю гармонию — каждый может усвоить себе или, по крайней мере, должен стремиться к этому. И если ты скажешь, что Гёте не был политическим борцом, то я думаю, что именно политический-то борец как раз и должен стремиться возвыситься над повседневностью. В противном случае он погрязнет в пустяках…»
(Прочитав эти слова, я подумал: я не политический борец, я — один из миллионов рядовых людей, закрученных вихрем войны. Но, может, эти слова написаны для меня? Для меня — и всех, кто думает, страдает, надеется, старается хоть песчинкой перевесить на светлую сторону мир лжи, коварства, жестокостей и смерти… И мне от этих слов и мыслей становилось легче, словно я нашел свое место и понял свои задачи в страшных буднях военных лет.)
