Довольно часто я встречался с учениками средних школ Каунаса. Они с глубоким вниманием слушали рассказы о подвигах Красной Армии и Литовской дивизии. Все интересовались ходом войны, хотя, по-видимому, многое понимали по-своему. В откровенных разговорах я выяснял, что многие дети за войну сами навидались всякого, слышали о зверствах. Некоторые лишились братьев или отцов, — одни были в Красной Армии, другие, быть может, в Германии, третьи пропали без вести. Ученики охотно слушали стихи о войне, о тоске по родине, о подвигах Красной Армии.
Оживала и культурная жизнь Каунаса. Уже действовал Театр оперы и балета. В нем снова шли «Гражина», «Травиата», «Евгений Онегин», «То́ска», балет Ю. Пакальниса «Невеста». В начале декабря в театре торжественно отметили юбилей Крылова. В концерте участвовали лучшие артисты драмы и оперы. Театр был переполнен — все истосковались по таким вечерам.
Я был назначен руководителем Каунасского отделения Союза писателей, и на меня теперь свалились дополнительные обязанности. В первых наших встречах участвовали Пятрас Цвирка, Саломея Нерис, Казис Якубенас, Валис Драздаускас (тогдашний главный редактор Государственного издательства), Каролис Вайрас, София Чюрлёнене-Кимантайте, Адомас Ластас, Антанас Мишкинис, Алексис Хургинас… Как видим, многочисленный отряд талантливых людей. Но они сильно отличались друг от друга своими взглядами. А в настоящее время было нужно, чтобы писательское слово было ясным и целенаправленным, чтобы оно слышалось везде — в печати и с трибун. От идейных и творческих вопросов мы невольно переходили к бытовым — к всевозможным карточкам и ордерам, которые тогда занимали очень большое место в жизни каждого…
Мы все еще ощущали острый книжный голод. Типографии работали из рук вон плохо, печатали только газеты, из книг до конца 1944 года вышли считанные единицы. Мы с Цвиркой били тревогу в каунасской печати, ездили в Вильнюс, в Центральный Комитет. Но вообще-то дела улучшались. Довольно быстро был приведен в порядок разрушенный немцами водопровод, и город снова получил воду, а с прибытием энергопоезда появилась и электроэнергия.
Понемногу стало выясняться, что политическое положение в Литве становится все более напряженным и сложным. Многие убийцы и коллаборационисты не успели или не пожелали сбежать с немцами. Теперь им не оставалось иного выхода, как скрываться в лесах и бункерах по глухим деревням, у лесов и болот. Часть из них, без всякого сомнения, сознательно оставили немцы, чтобы они вредили Советской власти, подстрекали против нее население и мешали восстановлению жизни. К ним примкнули и введенные в заблуждение люди.
Сбежавшие литовские националисты, увидев, что их хозяева терпят поражение, перешли в услужение к другим империалистическим государствам. По радио и другими способами поддерживая связь с бандитами, укрывающимися в лесах и бункерах (вскоре на деле выяснилось, что это не идейные борцы, а заурядные бандиты), они твердили, что вот-вот возникнет новая война — между Советским Союзом и Англией и Америкой; главное — продержаться до того дня, а потом, когда придут «освободители», можно будет героями выйти из укрытия. Бандитское движение, направленное в основном против тех жителей Литвы, которые поддерживали Советскую власть, было страшным. Озверевшие «борцы за свободу Литвы» убивали мужчин, женщин и детей, пытали их за то, что они взяли у кулаков землю, помогли чем-то Красной Армии, за то, что кто-нибудь из членов семьи тем или иным образом поддерживал Советскую власть, например работал председателем волисполкома или старостой… Бандиты полосовали ножами спины жертв, выжигали на лбу пятиконечные звезды, взрывали на дорогах грузовики, стреляли из засады…
Война подходила к концу, но длилась яростная классовая борьба, в которой в смертельной схватке столкнулись два фронта — советский и буржуазный. Вожаками бандитов стали бывшие офицеры буржуазной армии, полицейские, сотрудники охранки, раньше убивавшие «братьев литовцев» совместно с гитлеровским гестапо. Когда позднее, после войны, я ездил по Дайнаве, в Меркине мне рассказали, что советские народные защитники подстрелили немецкого офицера, который остался после отступления гитлеровцев. Этот немец, неплохо овладевший литовским языком, перед выборами в Верховный Совет СССР отбирал вместе со своими подручными у людей паспорта, чтобы те не могли голосовать «за большевиков». После ранения в живот ему оказали медицинскую помощь, усадили на сани, и он показал народным защитникам место, где было спрятано примерно триста паспортов. Он показал и большой склад оружия, оставленный немцами. Говорят, что после этого литовские националисты в Дайнавских лесах расстреляли своих немецких советников как предателей.
Уже после войны из Клангяй в Каунас пришла смертельно перепуганная мать Пятраса Цвирки. Она рассказала, что зашла утром к соседям Кунцасам и увидела всю семью — родителей и детей — перебитыми. По-видимому, пришедшие из леса бандиты свели с ними какие-то счеты. (Кунцасы были прогрессивными людьми, еще перед войной читали «Культуру», у них часто бывали обыски. Погибло их пятеро, включая маленького ребенка. Двое из семьи, не ночевавшие в ту ночь дома, живы по сей день.) Убивали даже те семьи, из которых кто-нибудь ушел даже не добровольцем, а по призыву в Красную Армию. Убивали тех, что в красных обозах везли зерно и мясо, ходили на митинги, читали советскую печать… Невиданный террор обрушился на несчастных жителей Литвы, чаще всего трудовое крестьянство. Местные власти после гибели советского актива в годы оккупации часто были слишком слабыми, чтобы защитить людей от террора. И это происходило в те дни, когда Красная Армия приближалась к Берлину, когда она взяла его и когда не осталось никаких перспектив для восстановления буржуазной Литвы. Не приходилось слышать о том, чтобы бандиты осмеливались нападать на отряды Красной Армии или на отдельных бойцов.
Новый, 1945 год мы встретили скромно, желая друг другу как можно скорее дождаться конца войны… Это было самым большим желанием не только нашим, но и миллионов людей…
Уйдя с головой в нескончаемые заботы, мы вместе со всеми советскими людьми не могли не ликовать, когда в конце 1944 года была освобождена почти вся территория Советского Союза, когда из игры выбыли все сателлиты гитлеровской Германии. Новый год начался наступлением от Балтийского моря до Карпат. В середине января была освобождена разрушенная Варшава. Красная Армия подошла к Кенигсбергу, приблизилась к Берлину, освободила Будапешт и Венгрию. Бои шли в Чехословакии.
В первых числах января Совет Народных Комиссаров республики утвердил новое Правление Союза писателей, в которое вошли и писатели, проведшие войну в оккупированной Литве, — К. Борута, Т. Тильвитис, П. Вайчюнас. В каунасский филиал тогда входили двадцать четыре члена. Любопытно отметить, что среди писателей был и ксендз Адольфас Сабаляускас — Жаля Рута. Вначале мы не знали, что с ним делать, но потом решили принять Сабаляускаса в нашу организацию — он в свое время перевел целиком «Калевалу», печатал стихи и драмы. Правда, спустя несколько месяцев Сабаляускас заявил, что задачи и требования Союза писателей ему не подходят, выполнять он их не сможет, и просил его больше членом не считать… (После войны еще был напечатан его перевод «Семи братьев» финского писателя А. Киви.)
Вечером 28 января в большом зале Каунасского университета на углу улиц Мицкевича и Донелайтиса, в том самом, в который я, поступив в университет, когда-то хотел попасть на торжества посвящения в студенты, состоялся первый после освобождения большой литературный вечер, который надолго остался в памяти всех его участников.
Зал был битком набит, в основном студентами. Пришло немало представителей каунасской интеллигенции — учителей, библиотекарей, профессоров.
Когда на трибуну поднялась Саломея Нерис, молодежь, которая еще никогда не видела поэтессы, только читала ее довоенные стихи и поэмы, овациями встретила популярную и любимую поэтессу. Саломея, как всегда, тихим голосом читала известные стихи военных лет, написанные вдали от Литвы, — «Пой, сердце, жизнь», «Тебя я ждала», «Под Сталинградом», «Почему молчит земля»… Поэтесса волновалась, и рука, державшая листочки с текстом стихов, дрожала, в ее голосе звенел плач… Она так мечтала о своем Каунасе, о нашей молодежи в оккупированной Литве, — и вот перед ней сотни любознательных глаз, сотни дружеских добрых лиц…
