Эллариссэ нервно усмехнулся.

— Значит, ты теперь философ, почти просветлённый. Что ж, позволь спросить тебя в последний раз перед тем, как всё закончится: что ты выберешь — свою псевдомудрость, которую забудешь, коснувшись Сердца Древа, или благо для созданной тобой империи?

— Благо ценой истребления целого народа? Предлагаешь мне подумать над этим? У Ливнера нет общих границ с Силиндэ, люди чудовищно далеки нам во всех смыслах, но ты полагаешь, что стоит принести их в жертву? Ты это предлагаешь? Мы научены побеждать иначе, не уничтожая себе подобных. И ты когда-то побеждал иначе.

— Как тепло в твоей иллюзии, Нэйджу. Из-за свинца ты стал слабоумным.

— Лучше быть слабоумным, чем предателем.

Чёрное копьё ударило в грудь Нэйджу, разбив алмазную пластину. Кашляя, император рухнул на стол лицом вперёд.

— Вместе… умрём…

И сжал кулак.

Пещера потемнела, и Эллариссэ ощутил: пещера захлопнулась. Всё, как он и полагал, теперь запросто не выбраться. Воздух стал едким, и, вскочив, Эллариссэ поднял щит, чтобы не задохнуться. Но не только газ угрожал: сжимались стены, угрожая расплющить. Чары Магикора спасут жизнь, но с бедой придётся повозиться.

Мёртвый император сполз на пол. Гордый, несломленный… Эллариссэ завидовал ему и убил бы ещё раз.

Шакилар пустым взглядом смотрел на гору. Ветер сбил с его головы шапку, но холода почти не ощущалось, только глаза немного щипало.

Будто бы не услышав проклятия отца, Яровата поманила Хоуфру.

— Я покажу тебе кое-что.

— В святая святых его ведешь? Ни один иноплеменный никогда… — проворчал старейший, но Яровата только открытую ладонь подняла, и он смолк.

Хоуфра не сразу заинтересовался. Шёл, не оставляя мыслей о своём горе и всех бедах, что принёс он на родину. Даже сейчас не уберёг Хроа, и его мать мучается. Все мучаются, в каждой семье горе, ни к кому все похищенные не вернулись, кроме отверженных.

«Хоть одна мать будет счастлива», — вздохнул Хоуфра. Он неожиданно приметил, что воспоминания о Миро и Сумае ему приятны, хоть на острове они и учинили переполох. Что-то было в этих двоих такое неуловимое, странно щекочущее ум, но Хоуфра не мог понять причину своего беспокойства, да и оно было настолько легким, что растворялось в прочих печалях.

Яровата привела его к пустому чуму, который стоял, чтобы укрыть собой люк. Затхлое ледяное подземелье совсем не привлекало, и, глядя в чёрную бездну с узкой каменной лестницей, Хоуфра думал о Даву и ощущал дрожь в теле, которую не удавалось сдержать усилием воли. Тело ждало раскаленных и ядовитых жал в мозг, винтов, которые вкручивали в каждый палец. В голове звучал жуткий голос, повторявший одно и то же: «Ты один в целой вселенной. Никто не спасёт тебя».

Но она пришла и спасла. Хоуфра никогда не видел её, но представил живо, словно она была рядом минуту назад. Почему-то в его воображении она походила на Нею, хотя, догадывался он, черты Ии и цвет волос должны отличаться.

Спускаться по скользким ступеням было тяжело, а Яровата шагала так, будто вовсе и не касалась их. Благо, лестница оказалась не такой длинной, как ожидалось в начале, и вскоре Хоуфру встретил коридор, в конце которого — кованая дверь. Яровата сняла с шеи железный ключ. Щёлкнул замок.

— Не ожидал, что вы святилище под землю укроете. Афелиэ же вас не услышит.

— Когда пришла зима, пришлось прятать, чтобы наша мудрость сохранилась для живых.

Яровата неожиданно стала покачиваться, и Хоуфра поддержал её, чтобы не упала. Даже под шубой ощущалось, насколько шаманка тонкая и хрупкая, а ведь не была в заточении, как её младшая сестра, и то смотревшаяся менее изнеможденной. Что это? Потеря сыновей, а затем и смерть одного так подкосили, а Ядула уже оправилась?

Ничего спрашивать Хоуфра не решился, лишь оглядывал стены и высокий идол, сделанный оборотнями: это было легко понять по тому, как обработан камень, выбиты и отшлифованы мелкие детали, даже по формам фигур. Хоуфра много путешествовал по другим странам, глаз у него был намётан. Драконы, как наиболее искусные, неживой материал творчеством превращали в подобие жизни. Из дерева выточенная змея, казалось, зашипит и скроется в траве. У драконов имелись инструменты для работы любой тонкости, да и алхимия труд упрощала. В Эю своя школа мастерства, тамошние ремесленники предпочитали фантазию точности, потому их творения больше походили на объёмные рисунки, нежели на что-то из мира настоящего, и выдумка позволяла простить многое, хотя требовала высокого навыка. Что до оборотней… они, знавшие о строении животных всё, каждую мышцу на их теле способные описать, высшего искусства не достигли — инструментов не создали подходящих. Змеиный идол был невероятно груб. Если его поставить куда-нибудь среди скал, то да, наверное, нечто рукотворное в нём узнается, но в ряду работ мастеров южных стран такое показывать стыдно. Так рассудил Хоуфра, но, поймав взгляд Яроваты, укорил себя. Не такие мысли должны были рождаться у него.

Вокруг змеиного идола разместились несколько поменьше, все — тотемы племён. Даже олений стоял, хотя кто вспоминал об отверженных как о равных? Это удивило Хоуфру и поселило в его сердце надежду. Однако больше его внимания привлек каменный ворон, одна половина которого была вымазана сажей.

— Как считаешь, кто это? — спросила Яровата, указав на змея.

Подойдя ближе и прищурившись, Хоуфра разглядел перья, нарисованные углём и уже почти стёртые. Выточить их из камня скульптор пытался, но бросил ещё у основания шеи.

— Старший Радужный Змей, Айдохведо.

Яровата кивнула и продолжила:

— Скажи, помнишь ли ты, что чувствовал, глядя на радугу последние двадцать лет?

Немного отойдя от изумления, Хоуфра пожал плечами.

— Никогда об этом не думал. У меня жизнь была такая, что любоваться радугой не появлялось желания.

— Быть может, ты вспомнишь… Кто из оборотней равнодушен к ней? Это лента небес Афелиэ.

Хоуфра искренне задумался, хотя и не надеялся ответить утвердительно. На юге радуга была тусклее, чем на севере, или же сквозь печаль виделась такой. В день освобождения из Даву Хоуфра призвал дождь, чтобы смыть с себя чёрную дрянь и остудить уже охваченное жаром тело. Была ли тогда радуга — не узнать. А вот после штурма и звёздного ливня…

— Да, да… — бормотал Хоуфра, представляя её, но больше волновало ярко-рыжее солнце, которое озарило его жизнь, хотя казалось, что всё кончено.

— Солнце живое, — продолжил он громче и сосредоточившись. — Когда мы покидали Даву, я это остро почувствовал.

Сказал бы про присутствие Духа, но так сильно лгать не посмел. Живым солнце сделалось не из-за шаманских чувств. Но уловив нужную мысль, он сумел закончить.

— А радуга мёртвая.

На это Ядула тоже кивнула.

— Что случилось с Радужным Змеем? — спросил он.

— Его нет. Он погрузился в Колодец скорбеть о том, кого потерял.

Больше Хоуфра ничего не уточнял. Ему довольно живо представилось, как Змей несся по алеющим небесам наперерез взбесившемуся Аватару. Но даже силы Старшего Духа недостаточно, чтобы сдержать такую мощь, а убить Живущего на Земле он не мог. Да и не просто Живущего — друга… Хоуфра наблюдал, как летела за горизонт звезда Эллариссэ, но тогда и не подозревал, какую ещё потерю понёс мир. Неосязаемую, уловимую лишь для тех, кто от рождения награждён тонким чутьём к всеобщей душе.

— Я не шаман, Яровата. Я скорее догадался, нежели ощутил его гибель.

— Неужели ты, — она подошла так близко, что Хоуфра невольно отступил, — дитя Саландиги и Силинфэль себя считаешь бездарным? Такое невозможно.

— Я слишком много воображал про наследие Саландиги, и что в итоге? Не надо копать там, где ничего нет.

— Хоуфра, — она коснулась его руки, — как ты можешь говорить, что нет ничего, когда прошёл через земной полюс на ту сторону мира, чего не сумел даже твой отец? Разве для того, чтобы пройти ледяными тропами, не нужно глубокого понимания бытия и того, что его одухотворяет? Тебя никто не учил быть шаманом, все кругом представляли тебя царём. Но ты неосязаемо следовал судьбе. Я поняла это, увидев тебя с Ядулой в наших чертогах. Это больше, чем чудо.