Дальше всё происходило как в пелене, и Фео даже перед собой толком ничего не видел. Удержав Осколок, он замедлил падение, а потом и вовсе остановил его и встал над куполом дворца-сарая, почти касаясь пяткой золотого шпиля. Сверху сарай походил на перевёрнутое глиняное блюдо, к днищу которого зачем-то прибили шпильку с шаром на конце, и это могло бы позабавить, но Фео пытался сделать лишь одно — отдышаться и рассеять сумерки разума. Тело трясло. В неземном свете кожа казалась серовато-бледной, и Фео не мог сказать, должно ли быть так, или же сердце прекратило гнать кровь. Только боль в ладони напоминала о жизни, ещё не оконченной.

Страх накатывал волнами, и Фео осознал кое-что: он не останавливал Время дважды в одном пространстве, боялся, что не выдержит. Подняв голову, он встретился с кошмаром.

Дракон сбросил оковы, а заодно и змеиное обличье, оставив только крылья. Он всё ещё зависал над куполом, и не сложно было угадать, для чего: преобразовывал мерцающие руды. Фео, хотя был далеко, уловил смутный запах чего-то едкого, и мозг как десять тысяч игл пронзили.

Прыгнув, Фео, даже не озаботившись опорой, набросил на Ша-Цу путы, и вместе они рухнули, оставив под куполом птиц. У самой поверхности Фео остановил падение и, кашляя, прохрипел:

— Давай… поговорим.

Но не узнал того, кто мог ответить: в пожелтевших змеиных глазах плескались тени хищников. Дракон меньше походил на Живущего, чем отверженный в пещерах под ледником. Не было разума, воли, ничего в его взгляде, кроме гнева, но не осознанного, а звериного. Холод закрался в сердце Фео. Невольно опускались руки. Всё, что мог сделать Фео — раздавить Ша-Цу, но не убедить в чём-либо.

Дракон издал гортанный рёв, и слабые путы лопнули. Вновь порывом ветра Фео отбросило, и спиной он ударился о брусчатку. Что-то хрустнуло, и белизну города накрыло чёрной вуалью. Пару минут в ушах был слышен только гул, и Фео встал через силу. Зрение будто бы стало прежним, как до встречи с Руми — мутным, а ясность возвращалась медленно.

«Он не сможет преобразовать купол в таком состоянии», — лихорадочно убеждал себя Фео, чувствуя мерзкое и липкое бессилие. Потом заливало при одной мысли о новой телепортации, в груди щемило. Прокашлявшись, Фео собрался прыгнуть, но тут мимо него пронеслась сова, на крыльях неся снежный шлейф. Уже не душевный, а настоящий мороз пробежал по коже Фео, и он вспомнил собственный вывод накануне: злоба оборотней приносит холод. Собрав остатки воли, Фео телепортировался и, сняв чары Времени, наложил их вновь, растянув над всем городом. Большего сотворить он был не в силах, иссяк. Держать себя на воздухе — всё, что оставалось.

Рядом — целая стая птиц во главе с огромной совой, и синие узоры на перьях не давали забыть, что это оборотни. Но не двигалось ничего, и Фео знал — не сдвинется ещё некоторое время, а он — в ином слое эфира, как вырезанная из бумаги фигурка, которую шевелят, пока другие стоят перед картонными декорациями, ожидая управляющей руки.

Ядовитые пары разогнал ветер, но Фео ещё ощущал, как носоглотку щекотало нечто едкое. Ни преобразовать, ни сдуть — хотя все эти силы есть у человека, но Фео не раскрыл в себе этих даров. Сжав кулаки, он сделал пару шагов назад и уставился вниз, где страшно до головокружения.

Дома внизу смазывались и растекались белой массой, и Фео уже не отличал явь от сна. Ему хотелось проснуться, чтобы всё происходящее оказалось кошмаром, от которого, чуть промаявшись, отмахнешься. Но правда была жестока, она заставляла ненавидеть самого себя. За слабость. За неопытность. За решения человечества, пусть Фео и не мог на них повлиять, зато хлебал последствия черпаком. А выход из кошмара виделся тернистой тропой, прежде нехоженой.

«Я попрошу царя помиловать вас… вам сотрут воспоминания об этом бунте и о злобе на эльфов и на меня».

«Думаешь, это пустяк? Кандалы легче носить, чем бремя беспамятства. От нас прежних ничего не останется. Проще умереть и переродиться, чем потерять себя при жизни. Иди, Феонгост. Смерть — далеко не самое страшное, что есть в этом мире».

Так давно это было… словно между тем Фео, что вступился за царя и нынешним лежала пропасть лет, но с тем сохранялось осознание — нет, та же личность, та же душа. Она желала блага всем, когда поняла, как отравляет ненависть, и жалела о потерянном времени, которое не возвратить даже Осколком.

Царский магикорец Лемни выбрал смерть, хотя без нескольких воспоминаний вполне мог жить. Его, наверное, пугала судьба Теврона, или он воображал себя узником чужой воли. Фео не представлял, как поступить. Боялся, что не справится с такой тонкой работой, и выцепит не момент попадание Ша-Цу в прошлое, где дракон углядел предательство, а всё его бытие в Чаше Жемчугов. У отца выбора не было, только вынудить Теврона забыть о сыне совсем, и то магистр позвал его, а не кого-то из белых, более искусных в подобных чарах магикорцев. Не посыплется ли весь палочный домик, если из него вынуть одну тростинку? Больше ничего Фео выдумать не смог. Вечно удерживать город в цепях Силинджиума он не сумел бы никак.

— Вихрь времён.

Странное дуновение освежило лицо и растрепало волосы. На миг Фео зажмурился, а открыв глаза, увидел в своих руках тонкую красную ленту, которая тянулась от головы Ша-Цу.

«И что? Что делать?» — взгляд Фео заметался. Чувствовалось, что нужно ленту перерезать или разорвать, но до какой длины? Что отнимет Фео у Ша-Цу кроме болезненной истины?

«А раньше был самоуверенней. Может, после хрустального сада».

Осколком Прошлого Фео рассёк ленту и медленно потянул неподвижного дракона вниз, пока чары ещё держались.

Спуск требовал чудовищной сосредоточенности, а у Фео и так оставалось сил всего-ничего. Он выдыхался, как на дне, и даже лоб не мог вытереть — боялся не удержать заклинания. Магикорская выучка как никогда пригодилась в этом путешествии, и всё равно Фео, не дав начаться битве, чувствовал себя ничтожеством. Высота же в сотню метров казалась непреодолимой, особенно когда тащишь за собой груз, застывший в эфире. Вечно взбудораженное сознание воскрешало картины прохода над Каталисом с Тевроном на руках, но и то было легче. Что перевешивало — страх или слабость, Фео не знал. Скоро, скоро все белые птицы накинутся на человека.

Когда под ногой хрустнул камень, Фео шумно выдохнул. Закинув на спину Ша-Цу и облегчив его массу чарами Магикора, Фео поволок дракона во дворец-сарай, надеясь укрыть его там пусть на короткое время. Спуститься к дому Намунеи, стоявшему далеко в стороне от битвы, не получилось бы. Фео едва-едва мог поверить, что жив до сих пор. Что все прыжки и безумные шаги позади. Теперь главное — отыскать верные слова.

В сарае никого не было. Все кинулись на дракона и оставили двери обители владыки открытыми. Фео подумалось, что за столетия размеренной, однообразной жизни рыбье племя разучилось отвечать на вызовы иначе как резко и спонтанно, однако, за что их винить? Ша-Цу, тот, кто давал им воздух — самое ценное в подводном царстве — вздумал их отравить газом.

Глубинный ужас всего случившегося превратился в невыносимую, раздирающую душу боль. Уронив Ша-Цу посреди зала, Фео несколько минут стоял, буравя взглядом пол.

— Что ж, я добился чего хотел, — произнёс он для самого себя и вышел во двор — встречать судьбу.

Стая разномастных птиц во главе с совой приближалась неумолимо, и звенел ледяной воздух под их крылами, а зелёные анубиасы жухли и теряли листья.

Первым обличье Живущего принял Ирчинай, за ним — его советник в шубе, другие кружили над головами, видимо, полагая, что в таком виде заклюют Фео, если нужно.

— Это твоих рук дело. Ты хотел освободить драконов. Доволен? — сказал Ирчинай, а его советник оскалился, показав звериные зубы.

Фео выпрямился, чтобы выглядеть внушительнее, но сам едва на ногах держался. Прямо сейчас лег бы спать, даже если бы убили через миг, а не смотрел на одутловатые лица тех, кто в рабстве держал иностранцев.

— Ты понимаешь, что наделал? — прошипел ежовый шар.