Елена незаметно перекрестилась. Громко сказала:

— Если это нежить или нечисть, то очень интересно… Ах, как интересно!

Пошли вперед. Наконец перед ними открылась небольшая прогалина. На ней было много детей. Разного возраста.

В различных местах сидели. Летали. В середине десятка три мальчиков и девочек пели:

— «Эх распошел, грай-пошел, хорошая моя…»

Все дети и наставницы их были одеты очень просто и легко.

Девочки — в подвязках, мальчики — в одних подтяжках.

«Одежда должна защищать — а не закрывать, одевать— а не окутывать».

Дети, которые не играли, обступили сестер. Одна маленькая девочка сказала:

— А мне дядя Дю-Лу белочку подалил. А я как кликнула! А он как побежит!

Из-за куста выглянули два белых мальчика.

— Кто это? — спросила Елисавета.

Маленькая девочка весело ответила:

— Это тихие мальчики. Они живут в главном доме у ГЬолгия Селгеевича.

— Что же они там делают?

Маленькая девочка таинственно прошептала:

— Не знаю. Они к нам не приходят. Их там стележет злой дядя Кузмин.

Перед сестрами открылась тихая долина. Пошли.

Глава вторая

Триродов был один. Вспоминал. Мечтал о прошлом. О ней…

Комары томили…

И нарушено было уединение вторжением холодно-чувственной любви.

Пришла. Начала как всегда:

— Я пришла к вам по делу.

И стала раздеваться.

Алкина была человек партийный. Даже раздеваясь, говорила об агитаторах, даже в объятьях думала о пролетариате.

Так и теперь. Расстегнула сзади крючки. Сказала;

— Сегодня к вечеру будет агитатор.

Помолчала. Вздрогнула. Сказала, берясь за лиф:

— Накрыли типографию. Арестовали.

Проворно и ловко разделась. Нагая стала перед Триродовым. Произнесла:

— Сознательные рабочие собираются бастовать на клозетной фабрике.

Подняла руки. Страстный холодок пробежал по ее розовому телу. На лицо набежала краска. Сказала, тяжело дыша:

— Кухарки требуют сокращения рабочих часов. Судомойки тоже.

Помолчала. Зевнула. Тихо прошептала:

— Вы меня приласкаете, Триродов?

Подумал. Спросил:

— Имеете разрешение ЦК?

Нашла юбку. Порылась в ней. Вытащила сложенный вчетверо лист. Подала ему.

Триродов прочитал внимательно лист. Сказал:

— Документ в порядке. Приласкаю. Ступайте в следующую комнату. Ждите меня.

Пошла, блеснув своим ослепительным телом. В дверях обернулась и крикнула:

— На массовке будет говорить товарищ Елисавета.

Скрылась. Триродов прочел две главы из Маркса и пошел к ней.

Улыбнулась страстно. Прижалась к нему. Слегка покраснела. Спросила:

— Вы сегодня будете на заседании трубочистов?

Он утвердительно обнял ее стан.

Молодой человек маленького роста в фуражке министерства народного просвещения тронул меня за рукав.

— Не узнаете? — спросил он обиженно. — Крученых. Помните?

— Крученых? Крученых? Дай бог памяти…

— Забыли? Бывший вождь эгофутуристов. Можно сказать, гремел в свое время на всю Россию…

— Вспомнил! Вспомнил! Это, кажется, ваши стихи:

— Мои! Мои! Наконец-то вспомнили. Мне хотели за них Пушкинскую премию дать, да я отказался из презрения к Пушкину.

— Что же вы теперь делаете?

— Служу-с, как видите, в министерстве народного просвещения.

— Давно служите?

— Очень давно. И когда был вождем эгофутуристов, служил. Тоже забыли.

Действительно, я вспомнил, что Крученых, когда был в зените своей славы, служил учителем не то чистописания, не то плавания, не то танцев.

Публика считала его демоном-разрушителем, а он ставил двойки ученикам и вставал при входе инспектора, геморроидального статского советника…

В то время, когда он в Тенишевском училище сбивал с пьедестала Пушкина и лбом избивал столы, он бросал пугливые взоры в публику — не сидит ли там кто-нибудь из учебного начальства…

— Товарищи ваши живы? — спросил я.

— Живы! Эх грустно!

— Отчего же грустно?

— Изменили все. Как говорится у Хлебникова, «другие ему изменили и продали шпагу свою».

— Положим, что это не Хлебникова стихи, ну это не важно. Кстати, где Хлебников?

Крученых вздохнул:

— Хлебников?.. В «Ниве» под рисунками подписи сочиняет.

— Как же так?

— Стали к нам показывать равнодушие. Сначала думали, что это пройдет. Но равнодушие не проходило, а усиливалось. А Хлебников и говорит: «Посмотрим еще, чья возьмет! Я еще заставлю о себе говорить».

— Что же он сделал?

— Отпечатал лицо в семь красок, надел сапоги на руки, а ноги всунул в корзинки и пошел в театр. Ходит по театру, всем засматривает в лицо. Никакого внимания. Понял он, что дело наше проиграно, и пошел с горя в «Ниву».

— А Маяковский?

— Изменил. Оказалось, что он нас все время надувал — тайком носил стихи в «Современный мир», «Вестник Европы» и др. Но стихов не печатали, не печатали — и вдруг в одном журнале напечатали. С тех пор Маяковский и бросил нас.

— По какой же причине?

— По той причине, что в толстом журнале напечатали. «Стану, — говорит, — теперь с вами якшаться. Хочу порядочным человеком сделаться».

— Как же я не встречал его имени в толстых журналах?

— Не печатают… Одно стихотворение напечатали, а больше не хотят… В конторе его устроили. Квитанции хорошо пишет, а стихи не подходят…

— Грустно…

Мы помолчали.

— А про Бурлюков даже не спросите?

— Ах да! Из памяти выскочили. Что они?

— Ничего. Устроились. Один в банкирскую контору поступил. Сто рублей в месяц получает. Очень доволен своей службой. «Наконец-то, — говорит, — человеком стал».

— А другой Бурлюк?

— Кубист? Он тоже недурно устроился. По своей специальности пошел — торцы для мостовых изготовляет. Этот род кубизма как раз подошел к его дарованию.

— Разбрелись… «Порвалась цепь великая», как сказано у меня в одном стихотворении. Остался я один. Вождь без армии… Пастух без корок. Эх, тяжело! Тяжело!

В эту минуту мы подошли к Невскому. Крученых заторопился:

— Трамвай, трамвай провороню.

Он бросился к подошедшему вагону трамвая…

В то время, что пишу эти строки, имена футуристов гремят по всей России.

Но я писал «сценку завтрашнего дня». Право же, только завтрашнего дня. Только завтрашнего…