— Гуторь!

— Время ненадежное. Ветришка-буян взыгрался, вишь, крутит-метет поземкой.

— Невелика напасть.

— А погляди-ка туда. — Ямщик ткнул кнутовищем на восход.

— Ничего не примечаю. Степи белы, небеса ясны.

— А во-он, облачко.

Остренько зыркнув, заприметил я на краю неба мутное облачко. Прикинулось оно сторожевым курганом. Ямщик запахнул татарский полосатый халат:

— Якар-мар, быть бурану.

Ой вы, просторы нелюдимые, снегами повитые! Ой вы, бураны знобовитые, ездачи, эх, да э-эх! Непоседливые!

Курганы дики, овраги глухи. Доехал!

Александр ФАДЕЕВ

С тем смешанным чувством грусти и любопытства, которое бывает у людей, покидающих знакомое прошлое и едущих в неизвестное будущее, я приближался к месту моего назначения.

Вокруг меня простирались пересеченные холмами и оврагами, покрытые снегом поля, от которых веяло той нескрываемой печалью, которая свойственна пространствам, на которых трудится громадное большинство людей, для того чтобы ничтожная кучка так называемого избранного общества, а в сущности — кучка пресыщенных паразитов и тунеядцев, пользовалась плодами чужих рук, наслаждаясь всеми благами той жизни, порядок которой построен на пороках, разврате, лжи, обмане и эксплуатации, считая, что такой порядок не только не безобразен и возмутителен, но правилен и неизменен, потому что он, этот порядок, основанный на пороках, разврате, лжи, обмане и эксплуатации, приятен и выгоден развратной и лживой кучке паразитов и тунеядцев, которой приятней и выгодней, чтобы на нее работало громадное большинство людей, чем если бы она сама работала на кого-нибудь другого.

Даже в том, что садилось солнце, в узком следе крестьянских саней, по которому ехала кибитка, было что-то оскорбительно-смиренное и грустное, вызывающее чувство протеста против того неравенства, которое существует между людьми.

Вдруг ямщик, тревожно посмотрев в сторону, снял шапку, обнаружил такую широкую, желтоватую плешь, которая бывает у людей, очень много, но неудачно думающих о смысле жизни и смерти, и, повернув ко мне озабоченное лицо, сказал тем взволнованным голосом, каким говорят в предчувствии надвигающейся опасности:

— Барин, не прикажешь ли воротиться?

— Это зачем? — с чувством удивления спросил я, притворившись, что не замечаю волнения в его голосе.

— А видишь там что? — ямщик указал кнутом на восток, как бы приглашая меня удостовериться в том, что тревога его не напрасна и имеет все основания к тому, чтобы быть оправданной.

— Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба, — твердо сказал я, давая понять, что отклоняю приглашение признать правоту его слов.

— А вон-вон: это облачко, — добавил ямщик с чувством, сделав еще более озабоченное и тревожное лицо, как бы желая сказать, что он осуждает мой отказ и нежелание понять ту простую истину, которая так очевидна и которую я. из чувства ложного самолюбия, не хочу признать.

С чувством досады и раздражения, которое бывает у человека, уличенного в неправоте, я понял, что мне нужно выглянуть из кибитки и посмотреть на восток, чтобы 100 увидеть, что то, что я принял за отдаленный холмик, было тем белым облачком, которое, по словам ямщика, предвещало буран.

«Да, он прав, — подумал я. — Это облачко действительно предвещает буран». — И мне вдруг стало легко и хорошо, так же, как становится легко и хорошо людям, которые, поборов в себе нехорошее чувство гордости и чванства, мужественно сознаются в своих ошибках, которые они готовы были отстаивать из чувства гордости и ложного самолюбия.

Есть люди, которые никогда не смеются.

В один пасмурный день такой человек, которого боялись все — и опоздавшая кошка на лестнице, и знакомый зубной врач, и репортеры чужих газет, — взял и засмеялся.

В темном редакторском кабинете, в котором любители сильных ощущений переживали немало незабываемых минут, жутко отозвался смех хмурого человека.

— Смеется, — приглушенно раздалось в редакции, — смеется… Что-то будет?

Редактор снова прочел какую-то бумажку, лежавшую перед ним, и опять засмеялся.

— Стихи, — неопределенно шепнул он, — стихи… Вы видите эти стихи, — сказал он помощнику, коротавшему редакционные досуги в чужом смокинге.

— Разрешите, прочту, — робко потянулся помощник и, посмотрев На бумажку, добавил: — Ей-богу, не я принимал, я не виноват… Я всех авторов в лицо знаю… Это кто-нибудь из сторожей подсунул…

— Прочтите вслух. Потом велите набрать… Я сегодня к знакомым поеду, там в карты будут играть, а я не стану… Я буду ходить и всем показывать…

— Корпусом или петитом? Что-то неразборчиво… Ах да…

робко прочел помощник. — Тут, пожалуй, цензура вмешается — насчет китового живота… Ну да ладно.

Хмурый человек и его помощник в этот день долго смеялись, дочитывая конец стихотворения…

Два человека, которых природа по своей скупости сделала фельетонистами, сидели и смеялись. Профессия накладывает на душу каждого свой отпечаток: один смеялся, потому что у него не было денег, а другой — по поводу потери трудоспособности.

— Читал сегодня стихи в «Вестнике»?.. Помнишь, еще это: и в китовом животе… Сами, наверное, написали… Какой дурак решится нести в редакцию. Взяли и поместили к объявлениям — не то из биржевого отдела, не то табачная реклама — не поймешь.

— Пародирнуть?

— А ты как думаешь?

Пародирнули.

В следующем номере другой ежедневной газеты был помещен маленький фельетон:

Как они пишут

Два фельетониста подсчитали строки и разошлись кредиторами третьего лица, пострадавшего по рассеянности.

Литературный критик толстого ежемесячника устало зевнул, отложил перо и взял какую-то книжку.

— «Лиловая доска. Лирконеты и поэзобетки. Стихиты и прозаметы»… Новое что-то…

Через два часа критик запер двери кабинета, снял трубку с телефона сказал, что уходит, и, обманув горничную тишиной в комнате, сел писать пародию.

— Не могу, — краснея, извинился он перед собой, — прежнее время вспомнил… Грехи молодости, так сказать… Умел я тогда подзадеть… Подзадену…

Хотя это был русский ежемесячник, но у него были читатели. Некоторые из них даже разрезывали страницы. Они прочли пародию и запомнили фамилию пародируемого: Олег Южанин.

— Вы не из Варшавы? — тихо спросил заведующий объявлениями. — Может быть, господин из Лодзи или из Волковишек?

— Нет, — сказал Южанин, — я здешний. Примете это объявление?

— Что значит не принять, если вы за него отдадите деньги…

— Берите. Корректуру исправлю сам.

Текст объявления о книге, сданной самим поэтом, гласил:

«Четыре года страдал черной оспой. Теперь я жив, Здоров и даже собираюсь жениться, потому что Я прочел собственную свою книгу:

«Лиловые десны», 1 р. 25 к.