Я увидел его в тот момент когда он сунул в кассу последний четвертной, аккуратно оторвал билет и бережно спрятал его в валенок. «Какой странный парень», — подумал я. На следующей остановке мне надо было сходить: я вез в редакцию рассказ о Шлакоблоченке.

Хочу в детство

У нас в городе почему-то считалось, что наша крем-сода по газу стоит на втором месте в мире. Не знаю, кто входил в жюри этого конкурса, но и тогда, а теперь и подавно, я не сомневался, что без жульничества тут не обошлось. Я твердо знал, что лучше нашей крем-соды нет и не может быть нигде.

Впрочем, теперь такой крем-соды нет и в нашем городе.

Я рос над розовым морем, в городе моего детства, воздух которого был напоен смешанным запахом йода, тамариска, вяленой скумбрии и одеколона «Красная маска». До пятнадцати лет я ходил по городу в пионерском галстуке. Когда я вступил в комсомол, мама сказала мне: «Боря, ты уже большой, неудобно. Надевай плавки, когда выходишь в город». Насчет того, что неудобно, мама, по-моему, сильно преувеличивала. Она вообще любила одеваться. Даже в самую сильную жару она носила буденновский шлем, носки канареечного цвета и кожаную куртку, крест-накрест перепоясанную пулеметными лентами.

Мама была единственным человеком в нашем городе, которого мы уважали. Остальное население мы делили на курортников и жестянщиков. Курортников мы презирали, а жестянщиков ненавидели. Мы не читали Канта и Конта, но твердо знали, что они контра. Мы не сомневались в этом так же, как и в том, что наша крем-сода — лучшая в мире.

Сейчас я уже немолодой человек: мне восемьдесят четыре года. У меня радикулит и вставная челюсть. За свою жизнь я многое перенес. Вместо галстука я носил тяжелые солдатские штаны. Вместо крем-соды я стал употреблять одеколон «Красная маска», а когда его перестали выпускать, мне пришлось довольствоваться «Шипром». Это все в память о тебе, мой родной город…

Я бы мог родиться и в другом городе, но по теории вероятности родился в этом. Не все в городе моего детства было так лучезарно, но по теории относительности я помню только хорошее. Почему? Наверное, потому, что и за хорошее и за плохое я заплатил сполна по закону стоимости.

Так мы живем

В тот день с самого утра Жвачкин словно бы занемог. То ли его сквозняком прохватило, то ли он выпил лишний стаканчик абсенту, большую партию которого намедни завезли в сельпо. Других причин для болезни вроде не было, если не считать, что вчера его, сонного, в борозде переехал трактор.

Пришел Тимофей Грыжа, фельдшер, покопался в Жвачкине и сказал, как отрезал:

— Почки у тебя сносились, Дементий.

— Как это, то есть, почки? — обиделся Жвачкин. — Сколько же их у меня, по-твоему?

— Сколько положено, столько и есть, — дал Грыжа уклончивый ответ. И, подумав, добавил: — Должно, две…

— Тупущий ты, Тимоша, — сочувственно вздохнул Жвачкин. — Подумал бы своей головой. Как же может быть две, когда у коровы две. А у ей сколько ног?

— Четыре, — неуверенно сказал Грыжа, еще не догадываясь, куда клонит Жвачкин.

— Ну вот. А у меня ног вдвое меньше. Так, стало быть, сколько у меня почек?

— По науке — две, — бездоказательно буркнул фельдшер. Но более убедительного довода не нашел…

Поспорили на поллитру мездрового клея…

Спор этот, начавшийся так неожиданно, длился уже, наверное, лет пятнадцать. А недавно председатель колхоза Афонарелли послал Грыжу в район получить на руки рентгеновский снимок. На нем были сфотографированы почки Жвачкина.

Грыжа дважды пересчитал их. Почек было две.

«Сейчас приеду, — размечтался он, — и перво-наперво: «Беги, Дементий, за мездровым клеем*. А он: «С какой это радости мне эа мездровым клеем бечь?» А я ему: «Сколько у тебя почек?» А он мне, как обыкновенно: «Одна». А я ему…

И тут Тимофей остановился. «Поллитру мездрового клею я и сам могу выпить. Не окосею. А разговаривать про чего будем?»

Он зашел в чайную, заказал два по сто пятьдесят абсенту, выпил и задумчиво сжевал рентгеновский снимок.

Жизнь Грыжи и Жвачкина вновь обретала смысл.

Пыль в глаза

Толик сел за столик.

Дирижер взмахнул палочкой. Оркестр грянул: «К нам приехал наш любимый…» Официанты выстроились в две шеренги. Подскочил метрдотель, чем-то смахивающий на Джона Дос-Пассоса.

— Толик, физкультприветик! Тут у меня народу поднабежало, я их сейчас пораскидаю.

Зал опустел. В ресторане остались только свои: Николь Курсель и Марсо Марсель.

За окном Москва жила своей обычной жизнью. Продавались «Огонек» и «Советский экран» с портретами Толика. В «Юности» печатался роман из его жизни. Его имя звучало по радио. Во всех дворах мальчишки играли в Толика.

Ничего удивительного.

За девятнадцать лет своей вполне сознательной жизни Толик успел:

1. ПРОЧЕСТЬ:

а) одну книгу — «Гиперболоид инженера ГЬрина»;

б) 14 153 номера еженедельника «Водное поло».

2. ОН УЖЕ НАУЧИЛСЯ:

а) хилять;

б) пилять;

в) шмалять.

3. ОН ЕЩЕ НЕ НАУЧИЛСЯ:

а) писать.

Липовые аллеи

Перепали дожди и заосеняло.

Размокли дороги; улетели грачи; лес обнажился; поля опустели. Только темнеет полоска одна и торчит в белесом тумане электроветряк.

В эту осеннюю непогодь опять загулял заведующий клубом Афанасий Апраксин — крепкий колченогий мужик с давно не мытой бурой шеей, до самых глаз заросший густой щетиной. Накануне выпил Афанасий стопку перед обедом. И сразу почувствовал, как все в нем вдруг переменилось, как кончилась, отошла одна жизнь и наступила для него другая, резко отличная от прежней, — мутная, глухая, таинственная.

— Ты, студент, не видел еще кабиасов, — говорит он мне низким, сиплым, всегда трогающим меня до слез голосом, и лицо его становится жестоко-вещим. — С рожками. Маленькие. Черные. Которые с зеленцой. Копытцами чечетку выбивают… А как поют. Соберутся ночью на погосте и песни заиграют. Я из них капеллу собью, в район на смотр самодеятельности махнем. Вот бьюсь — с контрапунктом пока у нас не ладится.

И стало мне невмоготу. Как в белом сне, увидел я город, огни, метро, красивых официанток в накрахмаленных передничках и наколках. И вспомнил я, как всегда, своего дорогого дедушку, Ивана Алексеевича, к которому обращаюсь во всех случаях жизни. И другого дедушку, которому я тоже очень многим обязан.

Милый дедушка, Антон Павлович, Христом Богом тебя молю, возьми меня отсюда…

Неопубликованное письмо Пушкина

Я не смею утверждать, что был близок с Александром Сергеевичем. У нас было всего несколько мимолетных встреч.

Даже когда он был молод и малоизвестен, меня поражала его независимость, его всегдашнее стремление показать, что он не нуждается в моем покровительстве. Может быть, именно поэтому в моей «Чукоккале» нет ни одной записи, сделанной его рукой. Когда-нибудь я еще расскажу всю историю наших отношений. А сейчас я хочу вспомнить только об одной краткой и случайной нашей размолвке.

Вечером 16 ноября 18… года на большом рауте у графа Финкельмана, австрийского посланника, ко мне подошла Екатерина Ивановна Загряжская, которую я знал еще барышней, и не без ехидства заметила, что в стихотворении Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой» речь идет обо мне. Александр Сергеевич, при этом присутствовавший, ни словом не возразил говорившей.