III
Михаил Власов зажил особой внутренней жизнью. Была у него собака, грустная, умная, с пышным хвостом. Он никогда не ласкал ее и не бил. Она его тоже никогда не лизала и не кусала. Собака ходила с ним на фабрику и в кабак. Власов работал или пил водку, а собака тихо грустила, поджидая его. Ужинали они из одной чашки. Причем собака почти всегда обходилась без помощи ложки и вилки. После ужина Власов ставил на стол бутылку водки и принимался пить.
Собака водки в рот не брала, но она неизменно сидела возле хозяина и странно смотрела ему в глаза. После третьего стакана Власов начинал петь.
Какие-то дикие заунывные звуки хрипло вылетали из его груди. Слов нельзя было разобрать, так как они путались и вязли в усах
Иногда только с трудом в некрасивых воющих звуках можно было уловить слова:
— Хвала тебе, собака!
Собака лежала рядом с ним и выла…
В этом вое иногда тоже как будто слышались слова:
— Хвала тебе, хозяин.
IV
Умер он скоропостижно от грыжи, и долго умирал.
Дней пять он скрипел зубами, ворочался на постели.
Жена, боясь, чтобы он не выздоровел, позвала доктора.
— Пошел к черту! — крикнул он. — И сам умру… Сволочь!..
И, действительно, он сдержал слово.
Он умер утром. В гробу он лежал злой, с сердито нахмуренными бровями.
Хоронили его жена, сын и собака. Слобожане, встречая на улице гроб, говорили друг другу:
— Чай, Пелагея-то рада-радешенька, что помер он.
И все жалели собаку.
Когда гроб зарыли, люди ушли, а убитая горем собака осталась и, сидя на свежей земле, долго и молча нюхала могилу.
Она не выла, ибо горе ее было так велико, что его трудно было выразить воем…
Через несколько дней ее нашли в лесу мертвой. Одни говорили, что ее убили; другие — что она сама наложила на себя лапы.
Леонид АНДРЕЕВ
Проклятие зверя
I
Не только рублевые, но и трехрублевые галстухи томились огромной, бездонной, стихийно-зеленой скукой,
Зияло манжетами белье. Молчаливо-загадочно извивались змеи-чулки.
И манекены в витринах у портных, безголовые, одетые в тужурки, сюртуки и пиджаки, были похожи друг на друга, как писатели в «Кружке молодых».
…Возлюбленная моя!
II
Все пустыннее, все уже, все люднее, все шире становились улицы.
Почему на улице нет никого, когда людей так много?
Почему маленькие люди ходят, а огромные церкви и великаны дома стоят на одном месте?
Репортер видит репортера, купец — купца, издатель — издателя. А Казанский собор еще ни разу не видел ни адмиралтейской иглы, ни памятника Петру, ни Исаакия.
Впрочем, вот проехал извозчик. Почему люди на дрожках, а лошадь в оглоблях?
Вот пролетела птица и пробежала собака. Почему птица летает, а животные ходят по земле?
…Возлюбленная моя!
III
Я не хотел ехать прямо к ней. Почему? Не знаю.
Вы видели, как люди сморкаются?
Для этого нужно иметь две вещи — носовой платок и нос.
И у всех людей имеются носы. И все они приходят сморкаться на Невский проспект.
…Возлюбленная моя!
IV
Я поехал в ресторан.
«Человек» снял с меня пальто. Почему у всех людей пальто, а у всех «человеков» по две руки?
И вдруг я понял: ведь в ресторанах едят! Режут, жуют, глотают. И у всех открытые рты. Все едят с открытыми ртами. Куда ни посмотришь — рты.
Налево — рты; направо — рты; в центре — рты.
Мой взгляд нечаянно падает на зеркало, и я вижу там жующий рот. Над ртом нос. На носу прыщик.
Боже мой! Ведь это мой нос! Следовательно, и мой рот. Следовательно, и я ем ртом?!
Я со злостью подношу ложку к уху и начинаю тыкать вилкой в нос.
Ухо — ничего. Носу больно. Я поворачиваюсь затылком к еде и лицом к слуге.
— Послушайте, — говорю я слуге, указывая на свой череп, — он хочет вина!
Слуга смотрит на меня с участием… Однако — приносит вино.
И от вина мои мысли принимают более естественное, даже несколько смешливое направление.
Вдруг я ясно вижу, что это не люди, которые обедают, а звери. Тысяча зверей и животных, которых привели сюда кормить.
Я так уверен в этом, что обращаюсь к сидящей рядом со мной даме со словами:
— Госпожа корова! Вы давно из Холмогор?
Но дама багровеет и кричит на весь ресторан:
— Как вы смеете? Я служу в оперетке. Я не какая-нибудь…
…Возлюбленная моя!
V
Автомобиль мчит меня в зоологический сад.
Чахлые деревья. 30 копеек за вход. Пожелтевшая трава.
У клетки большого зверя стоит маленькая девочка в порванном платьице и с голодным личиком.
Гордый человеческий детеныш!..
И большой зверь не делает зла маленькой девочке, как часто делают маленькие звери большим девушкам…
— Милый! — шепчет девочка.
— Милая! — хочет прошептать зверь, но не может.
Вот и львы. В клетке! Как они смеют сидеть а клетках, раз они львы!
А вот и орлы. Тоже в клетках? Товарищи! Разбейте оковы…
Было тяжело смотреть, и я пошел к выходу.
Вдруг откуда-то из глубины сада пронесся громкий странный крик.
Иеремия, Иов, Амос, Исаия — что значит их благородный гнев в сравнении с этим криком?
Это кричал зверь. Он проклинал…
Проклинал город, галстухи, автомобили, носовые платки.
И все как бы рушилось вокруг меня! И встали из гробов какие-то гигантские окровавленные тени.
И небо заволокло туманом. И зверь оказался не зверем, а рыбой…
— Послушайте! Послушайте! Что же это такое! — схватил я за плечо своего соседа, лицо которого, как зеркало, отразило мое побледневшее, искаженное болью лицо.
— Он каждый день так! — сумрачно ответил сосед.
Ах, зачем они льют мне на голову холодную воду?!.
…Возлюбленная моя!
Федор СОЛОГУБ
Навьи чары
Глава первая
I
Беру человека, живого и крепкого, и творю из него яичницу, ибо я — Сологуб.
Беру сладостную женщину и раздеваю ее всенародно перед светлым ликом Пламенного Змия, ибо я — поэт.
Я — Дмитрий Цензор. Я — почти Годин.
С чего начну?
Начну с середины. Начну с конца. Вовсе не начну или брошусь в Юнг-Фрау, в реку Миссисипи. Но лучше начать с того, что красиво и приятно, что купается летом и носит юбку. Начнем с женщины.
И вот они купались.
Они купались, и тем не менее они были наги и мокры, и звали их Елисавета и Елена. Они плавали вдоль и поперек реки, прекрасные, как две миноги.
А желтый Дракон целовал их розовые тела и ругал себя:
— Ах я телятина! Не захватил фотографического аппарата.
Но утешал себя:
— Завтра обязательно попрошу у Марса кодачек и сфотографирую их.
Девушки были прелестны. Пухленькие, розово-желтые, черноволосые, загадочно-страстные.
Но говорили они о приват-доценте, недавно поселившемся в городе Скородоже, Георгии Сергеевиче Тфиродове.
Тфиродов был химик и вообще странная загадочная личность.
Все на свете кончается, даже купанье молодых девушек. Вышли. Как-то вдруг. На землю. На воздух. На. Подножие неба.
II
Постояли. Нежились лобзанием Змия. В. Купальню. Стали одеваться.
Елисаветин наряд был очень прост. Чулки и соломенная шляпа.
Елена кроме чулок и шляпы носила пояс с перламутровой пряжкой. Она любила одеваться.
Наконец оделись, пришли домой. Поссорились с братьями и пошли гулять. Пошли по направлению к усадьбе Тридорова. Их влекла туда судьба и любопытство. Но шли они сами. Волновались.
— Надо вернуться!
В кустах у изгороди послышался тихий шорох. Кусты раздвинулись. Выбежал бледный мальчик. Открыл калитку. Исчез.
— Недотыкомка! — сказала Елисавета.
