Савоська Мелюзга потянулся у костра и сказал глухо:
— Врешь?.. Ну а как ты, парень, про Бога думаешь? А?
— Не знаю, — строго ответил Савоська. — Кучея его знат. Про Бога и, скажем, про праведную землю не могу тебе, парень, ничего сказати. Не знаю. Про большевиков, скажем, знаю, Сёдни слышал. Про Ленина тоже люди бают разное…
Серая большая овчарка с шумом сорвалась с места и кинулась в темноту. Шебуршали травы сладостно, будто человечьи кости осенью… (Кто сыграет в эти кости?)
Ах, травы, травы! Горючий песок! Не радостны прохожим голубые пески, цветные ветра, кружевные травы.
Послышались шаги, и к костру подошел человек тонкий, будто киргизская лучина строганая, и сказал сурово:
— Здорово, братаны! Как у вас тут насчет Бога? А?
Савоська Мелюзга засмеялся матерно и сказал:
— Садись, лешай. Угощайся. Наварили сёдни на Маланьину свадьбу.
Прохожий сел, посмотрел в котел и глухо сказал:
— А ведь меня, парень, тоже Савоськой звать…
— Ах, стерва, — тихо удивился Савоська Мелюзга и лег на шинель.
— Люди бают, — начал Савоська Мелюзга, — энти быдто не простые, названье им быдто дадено бывшим князем Рюрихом, Крижевные трави — названье им дадено.
Прохожий снял с плеча берданку и выстрелил в воздух. Сумрачным гулом покатилось по лесам и степям, пригнулись травы еще ниже к земле, и из-за деревьев испуганно вышла луна.
— Это я в Бога, — просто сказал прохожий и матерно улыбнулся.
Запахло кружевными травами сладостно и тягуче.
Корней ЧУКОВСКИЙ
О Борисе Пильняке
I
— «Пришла тихая любовь…»
— «Я люблю Алексея…»
— «Мое сердце колотится любовью…»
— «Наталья необыкновенная, нынче революция, когда вы будете моей?»
Поразительно! Загадочно! И откуда у писателя столько чувства? И как это до сих пор никто не заметил?
II
Возьмите любой рассказ Пильняка, [равное занятие героев — любовь. Все любят. Все изнемогают от любви.
«…Ребята ловили девок, обнимали, целовали, мяли…»
«…Леонтьевна кричит: — Спать не дают, лезут к нераздетой женщине…»
И все-то у писателя любовь. Даже звери изнемогают от любовной страсти.
«…Самец бросился к ней, изнемогая от страсти».
«…Волк тихо подошел к оврагу».
Такая уж у писателя провинциальная эротика!
Попробуйте отнять это чувство — от писателя ничего не останется.
III
Теперь самое главное.
Посмотрим, как Пильняк относится к религии… Перелистываю первый попавшийся рассказ.
«…Осенью Марина забеременела…»
«…Женщину нужно разворачивать, как конфетку…»
«…Облако было похоже на женскую грудь…»
«…Волк подошел к оврагу…»
Нет! Ни словечка о религии! Он писатель-атеист. И как это я до сих пор не заметил? Но позвольте, что это? Да так ли я читаю? Я даже подумал: уж не ослеп ли я? Уж не поступил ли в студию Дункан?
«…Танька коренастая, босая».
«…Старик босой».
«…Шлепая босыми ногами».
И даже какой-то мужик в розовых портах босой.
И все-то у него босые. Кажется, отними у него босых— и ничего больше не останется.
Но зачем же, зачем же, зачем же все босые?
IV
Необыкновенно! Непостижимо! Какая-то босонологая! Какой-то невероятный мир босых! Некуда спрятаться от босых ног.
Аганька босая.
Прохожий босой.
Даже генерал, наверное, босой или сапоги сейчас снимет. Я даже подумал: уж не снять ли и мне сапоги?
Но снимай, не снимай — ничего не изменится. Такая уж у писателя идеология. Любой мужик у него босой, а если не босой, то пьяница или колдун. И поразительное явление: как только на одну секундочку появляется человек в сапогах, все герои в один голос кричат: «Довольно! Бейте его! Перестаньте! Снимай сапоги!»
«Сапоги снимай, на печь полезай!» — говорит Егорка Арине в повести «Голый год».
Волк подошел к оврагу…
V
Теперь попробуем полюбить Пильняка.
Он талантлив очаровательно. Он писатель любви и босых ног. Он воистину писатель любви и революции. Он весь в революции.
Современнейший из современных писателей.
Владимир Мacc
(1896–1978)
Павел АНТОКОЛЬСКИЙ
История
В ночных харчевнях, возле жбанов
С прокисшей брагой, в грудах книг,
Под грохот пург и барабанов
Кончался век. И я возник.
Вся какофония Европы,
Кайенский грунт, сорбоннский шлак.
Вся вонь готических клоак.
Реторты, торты, тросы, тропы.
Вся историческая гарь.
Весь гул вселенной, спящий в горнах.
Весь обветшалый инвентарь
Всех театральных костюмёрных,
Вороний грай и конский скок.
Под Роттердамом и под Двинском,
Еще во чреве материнском
Вошли в меня, как гонококк!
Я рос. Выл ветер. Пировала
Ночь в белой пене канонад.
И за и под и пред и над
Землей шли призраки. Их рвало!
В поту, в дожде заплат и дыр,
В еще не смытых пятнах грима
Метались шлюхи Пизы, Рима,
Парижа, Лондона и др.
Мир сразу сорван был с причала.
Версаль трубил в бараний рог.
Сен-Жюст, валюта, биржа, грог —
Все шло в стихи, все выручало.
Мои обугленные ямбы
Читал какой-то там юнец,
И ромбы, бомбы, тумбы, дамбы
Пошли в расход. И тут конец.
Николай ГРИБАЧЕВ
Необходимая мера
Слоняются по улицам стиляги,
Забывшие про подвиги отцов.
Ни совести, ни чести, ни отваги
У этих узколобых молодцов.
Чайковскому они предпочитают
Магнитофон и плоский анекдот,
В каких-то коктейль-холлах коротают
Все вечера и ночи напролет.
Живут в России словно иностранцы.
Бород не бреют, презирают труд,
Танцуют отвратительные танцы,
Полублатные песенки поют.
Взглянув на их ужимки обезьяньи,
Любой поймет, о чем веду я речь:
Тут Запада тлетворное влиянье,
Которое пришла пора пресечь!
Они полны пустого самомненья,
Решительно на все им наплевать..
И я вношу такое предложенье:
Для осужденья этого явленья,
Без праздных прений
и без промедленья.
Подонкам этим,
всем без исключенья.
Как следует
по шее надавать!
