Александр ПРОКОФЬЕВ
288-я песня о Ладоге
Ой, люшеньки, дид-ладо.
Сижочки-невода.
Мы прем до Петрограда,
Малинова вода.
Всадили мы до днища
В империю колун.
Ершей гуляет тыща
Да ладожский валун…
Ходил братеник к Гулю.
Он топал не в бобрах,
Он вылил в Гуле пулю.
Ой, трюли-тара-рах:
Гуляла, ножки гнуты.
По Каспию шпана,
Тальянка — фу ты, ну ты,
Шикарны клапана…
Мы били атамана,
Мы кокали князей,
Мы грохали к Мурману
И жарили язей.
Эх, ершики-плотички.
Всемирная братва!
От ладожской водички —
Елова голова.
Михаил ЗОЩЕНКО
Потерянная старость
Повесть с комментариями
Глава I
Невеселые картинки
До тридцати лет человек прыгает на двух ногах как ни в чем не бывало. Он преспокойно тратит свое драгоценное здоровье, селезенку, там, печенку и разные другие микроорганизмы — я не доктор.
Он тратит и растрачивает эти насущные органы, притаившиеся там и сям в затхлых углах нашей утробы, и не отдает себе отчета в своих мелких и пошлых поступках.
А потом морда у него внезапно тускнеет, нос свисает довольно спелой брюквой вниз, и глаза с грустью и отвращением взирают на бутерброд с голландским сыром или, скажем, с паюсной икрой, и кушать ему не хочется.
Ему не хочется кушать эти примечательные бутерброды, эти роскошные куски нашей вегетарианской жизни. Он спешно выезжает на разные грязи и эссентуки со своей болячкой, чемоданом и клизмой[7].
Глава II
Вечная молодость и простокваша
Некоторые пожилые мудрецы и полуавторитетные старцы, спустившись с научных высот и последив за мелкими свойствами своего запущенного тела, утверждают, что простокваша, эта довольно серая и скучная молочная диета, может обеспечить человеку длительное и даже роскошное существование[8].
Однако автору в дни его безмятежной юности, среди цветочков и навозных жучков, был известен человек, прокушавший на кислом молоке небольшое состояние своей мамы и сыгравший в ящик от простого насморка[9].
Глава III
Погибшее здоровье
За последние несколько столетий здоровье тщедушной интеллигентской прослойки несколько пошатнулось[10].
Оно пошатнулось и треснуло по всем швам изъеденного молью организма.
Автор — не врач по профессии, но ему кажется, что кое-чего он в этом деле смекает. Что к чему и отчего получается разная хурда-мурда в здоровье населения. На этом автор решил закончить свои научные изыскания и приступить к повести.
Борис ЛАВРЕНЕВ
Желтоватое и розоватое
Валентин вздрогнул, весь натянутый как певучая скрипучая струна,
Весь изогнувшись от томительной тоски своего упругого молодого тела, он жадно потянулся желанием к Рахили.
Разве он виноват в том, что пришла его минута? По окопам улиц и проспектов, мимо каменных грядок пятиэтажных кирпичных чудовищ ползла серо-зеленая гвардейская змея защитного цвета.
Австрия хлестала Сербию ультиматумом.
Эрцгерцог Франц Фердинанд мирно тлел с супругой в фамильном склепе.
«Мы, Николай Вторый», расчесывая пепельные усы вывернутой ладошкой, писал манифесты.
Из-под брюк Милюкова выглядывали кирпичные минаретовые колонки Айя-София в Константинополе.
А Валентин, выпустив два раза подряд изящные кольца сизого дыма, вскочил с дивана и, весь пламенея от восторга и желания, холодея и пружинясь на ходу, бросился к Рахили.
Рахиль жила в шоколадном с проседью доме, который огромным купеческим Монбланом вздымался на равнине феодально-дворянской архитектуры района. Он нес знамя империализма и прибавочной стоимости в плохо оштукатуренные массы мелкопоместных трехэтажных и четырехэтажных дворянских кирпичных детей, рассевшихся по боковым улицам и переулкам.
Валентин вбежал в бельэтаж и припал к женскому теплу. Он уткнулся щекой в китайский шелковый халатик Рахили.
Газетчики надрывали глотки, громыхали орудия на булыжниках мостовой.
Она склонила голову к нему на погон.
Вдали, за вуалью горизонта, шагали миллионы пудов пушечного мяса, а дымчатые волосы Рахили смутным пятном узывно белели на подушке.
Валентин вспомнил: завтра отъезд. У него захватило дыхание. Он весь натянулся, как струна виолончели в теплую весеннюю ночь.
Эшелоны грузились на станциях. Россия заступалась за Сербию.
Серебристо-лучистые глаза Рахили наполнились слезой любви.
— Это так… Это от счастья…
Германия готовилась к прыжку на Францию.
Сиреневый сумрак вечера мягко мерцал просветами улиц. Девушка тихо прижалась к нему.
К границам шагали миллионы. Захлебывалась пресса. Вздувались акции.
Валентин рванул вниз штору окна и погрузился в блаженный мрак. В теплоту одеяла…
Николай ТИХОНОВ
Абдул-Али-хан
Экзотический путевой набросок
На желтом блюде пустыни — черное кружево саксаула.
На небе зажигаются зеленые огоньки.
У самого неба стоит верблюд.
Он внимательно озирает потный мир средневекового феодализма, вопящего всеми своими лохмотьями, трахомой и бытовым сифилисом.
Сын Тимура, легкий как птица, вышел из шатра, прицелился из винчестера в оранжевого зайца и уложил его на ходу.
Фисташковая пустыня несется через немыслимый вечер в вечность.
В реве ишаков, в блеянии баранов звучит музыка ночных сфер.
И бешеные смуглолицые колониальные сюжеты французской вдохновенной кисти, сорвавшиеся с полотен Лувра и Люксембурга, пляшут вокруг лиловых костров на рыжем фоне пустыни.
Мы пьем зеленый чай на коврах длиннобородых предков.
Нас охраняют фиолетовая ночь, триста сынов дикого немоющегося народа и шестьсот кобелей, свирепых, как самум.
За пологом шатра полощется тончайшее шафрановое утро. Вздымают горбы шершавые верблюды и плюют на собак ненавидящей, соленой, изумрудной слюной.
Тысячелетия идут к водопою тропой Тамерлана.
Ишак мочится у шатра янтарной струей.
И за спиной ишака — примус, трактор и протоколы аул-совета.
Алексей ТОЛСТОЙ
Мин херц Питер
Ардальон Панкратьевич (нос свеклой, глаза тусклые) вошел в палату и (кислым голосом):
— Мать, поднеси чарочку.
Ардальоновы девы всполохнулись, закивали туловищами, учиняли политес с конверзационом:
— Пуркуа, фатер, спозаранку водку хлещете?
— Цьщ, кобылища! Я те плетку-та! (Это старшей Степаниде, широкозадой бабище.)
Взревел. Выпил. Поскреб под мышками.
(Рыгнул. Передохнул.)
— Ох, скушно. Ох, тошно…
Чужой лесопильный завод не давал покою.
Вышел на крыльцо.
