Я закричал что-то неистовое и бросился вперед, стреляя из винтовки.

Было уже совсем светло.

Я вбежал на холм. Немного вправо восходило багровое солнце, словно налитое кровью. Солнце показывалось с той стороны, откуда потоками лился свинцовый дождь. Оглянулся назад: в кустах и ложбинах барахтались кучки наших красноармейцев, откатываясь назад. Не помню, какое у меня было чувство, но мне захотелось, чтобы эти откатывающиеся серые волны увидали меня…

Свинцовый дождь накалял воздух и насвистывал в уши смертельные песни.

А солнце поднималось: оно стало уже не красным, а золотым.

— Товарищи, вперед! Товарищи… — кричал я откатывающимся цепям.

Никто меня не слышал из-за свиста пуль и стонов.

Тогда я закричал в пространство:

— Уррра-а-а, — и кинулся вперед, стреляя из винтовки беспрерывно и беспорядочно.

Теперь мне уже не было дела до человеческой массы, застрявшей в ложбинах и бегущей в панике от врага. В сознании горели только слова: «Во что бы то ни стало».

Словно споткнувшись обо что-то, я упал ничком так же, как падали другие. Правое плечо сделалось тяжелым и, казалось, врывалось в землю, как якорь.

Я подумал, что весело умирать. Вот так, с размаху.

Едва блеснула в сознании эта смутная мысль, как подо мной пропала земля, а надо мной потухло солнце, и стал я вне пространства…

Сознание ко мне вернулось только тогда, когда я лежал уже на походной койке и фельдшер перевязывал мне рану.

А бригада?

Она, оказывается, вслед за мной ринулась вперед, цепь за цепью. Стремительным натиском смяла противника…

Вечером у нас, по обыкновению, было весело. Вор-Коротыга рассказывал свои похождения. А потом заиграла гармоника. И опять запели:

Дружно, хорошо пели. Не хватало только хриплого баса нашего мужика.

— Эй, ты, дядя Пиляй, — крикнул ему Вор-Коротыга. — Ну-ка, пригаркни нам.

Дядя Пиляй лежал и молчал. Глаза его были закрыты. Кто-то ткнул дядю Пиляя в бок. Он не отвечал и лежал, как колода. К нему подошел еще кто-то, потрогал его и, обратившись к истопнику, который с ленивым видом прижался к притолоке двери, готовый хоть целую вечность слушать гармонику, сказал:

— Санитар, а санитар, погляди-кось. Дядя-то Пиляй, никак, помер.

— Ну-к, что ж, чай, все помрем, — ответил истопник и не двинулся с места.

У меня по спине прошли мурашки: среди нас, живых, дядя Пиляй был действительно мертв. Он скончался тихо, словно заснул, убаюканный нашими песнями.

Вор-Коротыга и другие раненые продолжали петь:

«Кочегарка» — это наша, наша душа.

Будучи в Москве, зашел в МК повидаться с приятелями. Много народу толкалось там в беспорядке.

— Товарищ, где тут хозяйственная часть? — отталкивая меня в сторону, гремел скорее в пространство, чем ко мне, густым басом некий товарищ, одетый в грязный полушубок, непонятно стянутый солдатским ремнем, и в шапке с ушами.

Не успел я ему ответить, как он уже обратился к высокой девице, попавшейся навстречу:

— Товарищ, я агитатор… Я из агитотдела, мне нужно хозяйственную… — но не договорил, так как тут же заметил своего приятеля:

— А, друг, ты все еще здесь толкаешься? Видал Гришку?.. Я уже с пятого митинга… Жрать хочу ужасно.

— Ступай в хозотдел. Там «карие глазки»[17] получишь.

— Вот я его и ищу… Жрать хочу прямо — в-в-во…

И, разминовавшись со своим приятелем, человек в полушубке, громоздкий и неуклюжий, толкая с дороги встречных, продолжал искать хозотдел.

Мне видно было, как в воздухе потрясался его упрямый затылок. И именно по этому затылку можно было судить, что у агитатора, должно быть, серьезный аппетит.

В углу одной из комнат двое с портфелями шумно спорили о чем-то принципиальном. И под этот общий гул «ундервуды» и «смис-премьеры» вперебой отбивали такты, как бы разделяя звуки на клеточки.

Тишина была только в одном углу: там, где за черным столом сидели в ряд четверо со смуглыми лицами монголов, уставившись сосредоточенно в бумаги. На стене над ними висела надпись: «Секция корейской организации».

Кто-то меня схватил за рукав.

— Здравствуйте, Терентий Антонович, — прощебетал женский голос.

— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил я, не понимая, с кем имею дело. Но на всякий случай сделал радостное лицо.

— Вы с фронта?

— Да.

— Милый, дорогой Терентий Антонович, вы, наверное, на съезд приехали? Ради бога, достаньте мне билетик гостевой или лучше — на сцену… я теперь коммунистка… и… записалась в партию и… в комячейке, — торопилась все высказать моя незнакомая знакомка. — И… очень часто бываю на митингах и лекциях товарища Коллонтай… Даже познакомилась с ней…

— Виноват, мы, кажется, где-то с вами встречались, — сказал я, чтобы выйти из потемок.

— Ах, греховодник этакий, уж будто и не помните? Неужели забыли? Да как же это вы?

Черт возьми, мне совсем стало неловко.

— Помните, — продолжала она, — вы за картошкой хотели ехать в Тамбовскую и так коварно обманули меня?

— А-а-а, вот что!

Только теперь я понял, что передо мной стояла моя бывшая соседка «с мышиными глазками». И сразу мне показалось, будто я с разлета шлепнулся в лужу.

— Хорошо, билет достану, — заторопился я.

— Пожалуйста, прошу вас… билетик. Я работаю теперь в Главкоже на ответственной работе и не голодаю. Приходите ко мне когда-нибудь.

— Спасибо, хорошо.

Из МК я направился к Деревцову. Он остановился вместе с Пирским в маленькой комнатке 2-го Дома Советов. У них я застал и Столапова.

Все трое были возбуждены спорами. На столе валялись объедки очень плохой колбасы, проекты резолюции на папиросной бумаге и газеты.

Столапов сидел, упершись руками в коленки. Лицо спокойное, в глазах уверенность, в белой бороде лопатой — сила. Ужасно неуклюж и огромен. В темноте мог бы сойти за хорошего медведя. Недаром он из медвежьих заволжских лесов: сын костромского крестьянина. Говорит немного хрипло. Изрядно потеет беспричинно. В царское время, когда Столапов был в ссылке, в Архангельской губернии, предприимчивый жандармский ротмистр пустился в объезд ссылки, предлагая почти каждому ссыльному стать агентом охранки. С этой целью приехав в село или городишко, ротмистр вызывал к себе ссыльного «на собеседование». Когда же перед ним появился Столапов, держа по своей привычке руку за пазухой, словно там у него был камень, и глянул на ротмистра, тот струхнул и вместо предложения, которое делал всем, спросил Столапова, как ему здесь живется, не обижает ли кто его и т. д., на что Столапов не без издевательства ответил, что ему, Столапову, что-то скучно и не хочется разговаривать с ним, с ротмистром. На этом и расстались. Посмотреть на Столапова — можно подумать: дубовый человек, вероятно, и жестокий. А между тем он был мягок душой и любил красоту. Он сам, например, играл на скрипке и особенно чувствовал склонность к чистой и благородной музыке, музыке Моцарта.

За этот год Столапов еще больше окреп и загорел. Его дивизия принимала участие уже в боях на Южном фронте под Манычем.

Деревцов тоже изменился. Сильно похудел, сгорбился. Лицо стало желтым. Весь тревожный и всклоченный, как цыпленок, которого по двору ловит кухарка, чтобы зарезать.

Он стоял посреди комнаты, прижавшись к столу, и курил папиросу, неумело, как гимназист.

Пирский был все таким же: худой, но румяненький, с большим длинным носом, но мелкими чертами лица, с жиденькой бороденкой, но расчесанной для солидности на две половины. Так же болталось пенсне на носу, и была на нем та же синяя косоворотка и грязный пиджак.