— Политиками.

— Вчерашнего дня, — уязвил Готард.

Французы — любители споров, колких слов и остроумия. И поэтому очень чувствительны к той грани, когда резкость начинает переходить в грубость, острота в злословие, колкость в удар и спор в ссору. Готард почувствовал, что вот он на этой самой границе. Оппонент его, серые глаза которого от неприязни к Готарду помутнели, почувствовал то же самое. Они поспешили кончить свой спор. Кстати же и почва, которую они должны были прощупать взаимно для предстоящего большого обсуждения русского вопроса, была прозондирована вполне основательно.

Напряженная политическая работа, как занимательная партия игры в шахматы, отрезвляла настроение Готарда. Он стал реже писать письма в Тунис. Тем более что никакого ответа оттуда не получал. Теперь он начал в изобилии развешивать по стенам портреты Эвелины. Эти портреты, вытеснившие многие его карикатуры, шептали Готарду о том, что где-то все-таки живет она. Глядя на портреты или думая о ней, Готард убеждал себя в том, что все-таки она придет, непременно придет к нему. Он ее увидит. Он будет дышать ее атмосферой. Он услышит ее голос. Он просто с ней сейчас в разлуке. Почему же? О, здесь, вероятно, есть какая-то ошибка. Разлука с Эвелиной — результат ошибки в чем-то. Если это ошибка, то ее надо исправить. Всякую ошибку следует исправлять. Надо попросту начать поиски пропавшей, но где-то живущей жены. Надо разрешить это, как математическую задачу.

Надо найти неизвестный икс.

Но как это сделать? Обратиться в полицию за ее адресом — значит раскрыть свое самое сокровенное. Готард помнил где-то слышанное им правило жизни: «Не держи душу нараспашку — простудишься».

Осенью иногда в Париже бывают лиловые сумерки. Не туман, нет, и не сухая пыль и не моросящий дождичек, — но каждое из этого в отдельности заполняет в такие сумерки Париж, а все они вместе и делают сумерки лиловыми и густыми, как кисель. Однажды в такие лиловые сумерки так разъело мостовую, что у Гар Сан Лазар такси, в котором ехала балерина, провалилось в подземный туннель, где пролетают ярко освещенные метро. Подземное движение на этой линии на время прекратилось. Провалившаяся на площади мостовая чернела, как язва в гниющем носе. А то, что было шофером и балериной, было сожжено в крематории.

В такие сырые, промозглые лиловые сумерки Готард думал об Африке, потому что там сухо и тепло.

Думая об Африке и, как всегда теперь, немного о ней, Готард проезжал в такой гаснущий лиловый день мимо палаты депутатов и вспомнил о том, что вот здесь его спасла от гнева толпы  о н а. Она — несомненно была Эвелина. Конечно, это  о н а  сама, а не двойник ее. Нет, нет, думал Готард, это была она.

Готард понял, что он напал на след  е е… Он ехал, чтобы поговорить с одним влиятельным журналистом. Французские журналисты — это министерский резерв. И вдруг сразу повернул назад. Мысль, что он, кажется, напал на след и что может найти  е е, настоящую, живую, так взволновала Готарда, что он должен был сейчас же, немедленно поиски ее обдумать у себя дома, на свободе.

Пройдя гостиную, где висели ее портреты, и столовую, где тоже со всех стен смотрела  о н а, Готард вошел в свой кабинет и остановился на пороге как вкопанный: прямо перед его глазами, на стене среди других карикатур висела та самая, которая в прошлый раз не давала ему сомкнуть глаз. Санкюлот опять держал на руках аристократку и расхлябанно смеялся. А рогатая голова короля на пике проливала слезы… Готард позвал слугу Франсуа:

— Что это за новости: кто самовольно разукрашает мои комнаты? Ведь я же спрятал эту карикатуру.

— Какую? — Карикатур было много, целые шпалеры. Огромный, нескладный Франсуа тыкался глазами во все стороны.

— Вот эту, — Готард указал пальцем.

— А-а-а, это ваша приятельница, мадемуазель Болье повесила. Как-то без вас мадемуазель от скуки перебирала картинки.

— Хорошо — иди.

Готард снял злую карикатуру, перевернул и на другой стороне прочел надпись, сделанную ее рукой: «Вот визитная карточка смерти».

Готард запер «визитную карточку» в сейф, что находился в стене за шкапом.

Он посмотрел в окно. Лиловые сумерки сгустились. Наступила ночная темнота, прорезанная фонарями, как маяками.

Готард хотел было снова поехать к влиятельному французскому журналисту, но, посмотрев на часы, вспомнил, что поздно вечером к нему должен был прибыть начальник одного важного секретного департамента.

Начальник, действительно, вскоре стоял уже на пороге и глубоким поклоном приветствовал Готарда.

Закончив выслушивание очередного доклада по текущим делам, Готард спросил:

— Да, чтоб не забыть… Вы знаете, где живет мадемуазель Болье?

Начальник секретного департамента был старик. По лысой голове его, которая торчала теменем вверх, как кокон, по вылезшей, как у старых-старых крыс, шерсти в тех местах, где подобает быть усам и бороде, по прыщаво-красным буграм, похожим на кочки высохшего болота, словно все лицо его было болотом, по орлиному носу с хищно и вынюхивающе вздернутыми ноздрями, по немигающим, не слезящимся и ничего не выражающим глазам, по мумийной сухости шеи, по скрюченным, с редко расставленными пальцами рукам, похожим на ноги орла, не трудно было догадаться, что этот человек с жизнью своей и чужой умел обращаться, как с добычей: он умел выворачивать ее и клевать, где надо.

— Ваша супруга или невеста не имеет в настоящее время адреса. А вот если вы изволите спрашивать про ее сестру-близнеца, Соланж Болье, то…

— Ммммм-да, про нее.

— Она в России, в Москве.

— Давно?

— Не особенно: с тех пор как эта страна перестала быть нашей союзницей.

— Зачем же она уехала?

— Есть люди, которые полагают что счастье их там, где нет их. Вам разыскать Болье?

— А это возможно?

— Весь смысл нашего пребывания на земле — превращать невозможное в возможное.

— Вот как?

— Да. У меня есть один человек, специалист по международному сыску, африканец.

— Как, почему африканец?

— Так, они лучше: они презирают нас, нашу культуру, нашу Европу и вот, думая, что Европа должна погибнуть, шпионят, переходя со службы в пользу одной страны на службу в пользу другой. Продувной народ, но ловкий и совершенно незаменимый. Как хорошая лошадь, покуда шпоры держишь — идет, отпустил — сбросила тебя в овраг.

— Что он делает у вас в России?

— Он не в России, он здесь. Недавно он переслал кучу документов, писем и всякой литературы в Россию как бы от немецких монархистов.

— Но при чем же здесь Болье?

— Ах, это просто случай: она связана узами любви с одним русским, а с ним связан один русский, как говорят, офицер. Одним словом, если бы нам понадобилась Болье, то мы бы без затруднений нашли к ней ход. В ожидании ваших приказаний. — Старик стал как-то несколько подчеркнуто и потому нахально, как на сцене, раскланиваться и подвигаться к прихожей.

Готард подал ему руку, но и тут же отвернулся от него, хотя руки не выпускал.

— Нет. Благодарю вас, мне ничего, ничего не нужно. Ваш африканец мне не нужен.

Старик натягивал на свои плечи шелком шуршащее пальто.

— А вы обязаны забыть, что я вас спрашивал о Болье, — сказал Готард.

— О, естественно: забыть — это моя наиглавнейшая обязанность.

Кропило вращался в среде интеллигенции. Он не любил этих людей как раз за то, что в каждом находил немножко себя. Но, как все эти люди, не любящие никого, кроме себя, он принужден был непрерывно показывать  с о с т о я н и е  с в о е й  д у ш и  и поэтому непрерывно искал, кому бы это показывать… Так были связаны люди, взаимно презирающие один другого…

В соседней комнате с художником жил румяный, белоусый и бесшабашный мужчина.

Когда-то он служил офицером в старой армии. Отличался буйством и кутежами. Революция застала его на румынском фронте. Офицер немедленно примкнул к большевикам если не формально, то по сочувствию. Затем он вошел в Красную Армию как командир, спец. На фронтах, а в особенности при усмирении бандитов, он отличался безумной храбростью и дерзостью. Это была даже не храбрость и не боевая дерзость, а некоторый душевный недостаток: отсутствие чувства страха…