И я устанавливал.

Однажды ночью вызывает меня ротмистр в охранку и сообщает, что на такой-то улице в таком-то доме есть нелегальная литература. Завтра рано утром ее оттуда должны унести, потому что в этой квартире завтра же вечером будет собрание инициативной группы эсеров. А так как необходимо, чтобы все собрание «село» с материалом, то на меня возлагается задача каким угодно способом добиться того, чтобы вся нелегальщина осталась там, в квартире, не унесенной до вечера.

Я был немало удивлен.

— Позвольте, господин ротмистр, но ведь в моем распоряжении не более как одна ночь! Что я успею в нее сделать?

— Нам кажется, что только вы это можете сделать, вам знакомо то лицо, у которого хранится литература и на квартире которого будет собрание.

— В таком случае, скажите фамилию этого лица.

— Фамилию вы узнаете в свое время, а теперь ваш ответ: беретесь или отказываетесь?

И сразу глаза ротмистра остекленели и лицо оскалилось улыбкой. Он знал, что отказаться я не могу, ибо это значило бы посадить самого себя в тюрьму.

— Да, согласен, — и я еще раз отдал изнасиловать свою душу.

— Делайте немедленно, — быстро распорядился ротмистр. — Фамилия этого лица — курсистка Субботина, это — ваша замужняя сестра.

Да, это была моя родная сестра Анна, которая всего только полгода как вышла замуж за Субботина. У меня во рту сразу словно все ссохлось, я тупо мотнул головой в знак согласия, вышел на улицу и быстро, быстро побежал к сестре.

— Сестра, дай выпить, дай выпить что-нибудь, нет ли спирта у тебя? Есть, наверное, — с такими словами вбежал я как безумный к сестре.

— Ты, должно быть, нездоров, у тебя глаза красные, ляг, отдохни. Наверное, в поисках работы с ног почти сбился!

Меня действительно била лихорадка. Сестра уложила меня в постель, укутала одеялами, дала хорошего чая.

— Сестра, дай мне, что у тебя есть, почитать из нелегального. Дай хоть несколько листовок.

Сестра мне дала пять номеров эсеровской газеты.

На другой день почти все время я пробыл у сестры и ушел, когда началось собрание. Через два часа после ухода все собрание вместе с сестрой было арестовано. У сестры ничего найдено не было, а у пришедших в карманах обнаружились номера нелегальной газеты. Это я так сделал!

Сестра вместе со всеми месяцев восемь сидела и только потом была выслана в Астраханскую губернию, а остальным был суд, и они получили крепость.

Сестра ничего не подозревала и переписывалась со мной, даже давала выполнять конспиративные поручения, которые я выполнял вполне честно.

Все, что было вокруг меня и во мне самом, все это становилось невыносимо противным. Хотелось не то бежать, не то топиться, не то бегать по улицам и кричать раздирательным криком о своем внутреннем поганом горении.

Меня окончательно замызгали и покорили. Я выполнял уже все поручения, которые давали мне жандармы. Выполнял все безропотно. Получал гроши. Жена оставалась в неведении.

Разразилась революция. Для меня и таких, как я, это был настоящий страшный суд. Это было грозное второе пришествие судии. Теперь уже не хотелось ни давиться, ни топиться, а скорее, как можно скорее быть наказанным. Боже, с какой радостью думал я о предстоящем наказании. Я долго ждал, когда меня возьмут, я нарочно ждал того, чтобы усугубить для себя наказание неожиданным приходом милиции и неожиданным ударом, который будет нанесен моей хрупкой Марусе. Но меня почему-то не брали и не брали.

Получил телеграмму от сестры из Астрахани:

Милая сестра, хорошая, ты не видишь всех гнойников моего сердца! Телеграмма меня доконала; я пошел в комиссию по обеспечению нового строя и заявил там точно, с какого по какой день состоял я сотрудником охранки.

Теперь, когда я сижу вот здесь, в тюрьме, я не знаю, что сделалось с женой и сестрой. Они меня не навещают, не пишут ничего. Быть может, жена не выдержала и повесилась, быть может, сестра застрелилась. И мне не горько. Нет, наоборот: я истинно рад своему наказанию, своему одинокому заточению в тюрьме. Да и не в этом главное наказание, что я один и одинок и на замке, как бешеная собака, а то, что у моей жены осталось не родившееся еще дитя. Какой это будет человек? Будет ли он когда-нибудь знать, каков был его отец?

В этом году очень красный Марс. Багровый. Посмотрите, если не верите, сами в ясный день на небо — увидите на западе кровяную ранку в небе. Она трепещет. То бледнеет, то опять делается удивительно красной. Уже несколько лет не был таким Марс. Видимо, будет война или революция.

Марсианина я себе представляю так: он — двуногий, двурукий, двуглазый. Глаза у него очень большие и цвета стали. Голова его тоже непомерно огромна и без волос, как полированный шар. Рост марсианина — аршин с небольшим.

Вы никогда не видали таких людей? Однако бывают, присмотритесь хорошенько к людям. К людям вообще стоит присмотреться. Дарвин дал понять нам, что человек — это последняя (для нас по крайней мере) ступень развития животного. Будто бы миллионы лет прошло, как человек стал человеком. Будто бы толкала его к развитию борьба за существование. Может быть — не спорим.

Но есть еще люди, происхождение которых на земле иное. Например, об австралийцах существует предположение, что они свалились на землю вместе с Австралией, которая-де есть не что иное, как кусок, упавший на землю с другой планеты. От этого-то удара земля наша имеет некоторый неправильный наклон своей оси. Опять-таки не спорим — все может быть.

А если это может быть, то как знать, не попадали ли к нам, кроме Австралии, и другие куски вместе с живыми существами?

Во всяком случае, когда среди людей встречается низенький человек, с чрезвычайно большими серо-стальными глазами и огромной абсолютно лысой головой — надо с ним быть поосторожней и лучше не спрашивать его родословной. Такие люди всегда очень воинственные, и — что замечательнее всего — они совершенно лишены чувства страха. Это выглядит даже каким-то физическим недостатком. И как ни странно, таких людей не берет ни огонь, ни пули, ни какая тифозная или другая микроба. Люди эти всегда затрудняются определить свой возраст и имеют вид любого возраста. Умирают внезапно: от разрыва сердца.

Перед японской войной Марс был такой же багровый, как сегодня.

На севере Финляндии (тогда еще небезызвестный монарх Николай Романов именовался «Великим князем финляндским»), у города Торнео, поезд остановился как раз в такую ясную морозную ночь, когда красный Марс — сердце солнечной системы — бился в небе, как ранка от выстрела в грудь, застегнутую на все бриллиантовые пуговицы звезд.

В поезде среди других был один низенький, большеголовый, большеглазый человек. Тут, в Торнео, была русско-шведская граница. Кондуктор отобрал билеты. Пассажиры вышли на перрон. Большеголовый имел в руках маленький чемоданчик. Руки его — маленькие, не руки, а лапки, были красными от мороза, оттого что были без перчаток. От холода он сутулился, делался еще меньше, и мятая, весенняя шляпа в такой северный финский мороз придавала ему совсем жалкий вид. Но вид — это одно, а глаза — зеркало души — другое: глаза его были бодры, прозрачны от вечного присутствия внимательного ума и немного покрасневшие около век из-за бессонных ночей.

Большеголовый посмотрел на небо. Увидел далекий Марс. Дотронулся рукой до уха, не сломалось ли от мороза. И не знал, что ему делать. Собственно, он знал, что ему делать, только не знал, как это сделать.

Ему надо было из российских пределов выбраться за границу. И надо это сделать быстро — иначе пропала его большая голова вместе с глазами — зеркалом души.

Внутрь вокзала зайти — значит показать свое лицо при полном свете вокзальным пограничным жандармам. Идти в город, но куда, к кому? Не опаснее ли это? Оставаться тут — какой смысл? Да и потом — морозище. Еще две, три минуты, и зубы начнут так барабанить, что их не остановить до утра, до солнца. Ноги закоченеют. Руки… Вообще — север земного шара покажет свою жестокость.